Меншиков
Шрифт:
Рано утром 15 февраля Ивановская площадь в Кремле уже кишела народом.
Кто-то в чёрном как смоль парике, зелёном кафтане с красными обшлагами и отворотдми сипло вычитывал с помоста «вины, за кои сенатор, подканцлер, барон Пётр Шафиров осуждён к лишению чинов, достоинства и самыя жизни». Зычные выкрики глашатая подхватывались студёным ветерком и доносились глухо, точно падали в вату.
Густой говор неясным гулом стоял над площадью, а народ всё подходил, словно шумные, порожистые ручейки вливались со ьсех сторон в волнующееся широкое море.
Посреди площади эшафот
Высокий эшафот среди волнующегося моря голов, величественный храм, строгая колокольня выглядели грозно, торжественно в это морозное, туманное утро.
Смолк дьяк, замерла площадь. И почти тут же от Боровицких ворот донеслось, прокатилось по толпе, словно вздох:
— Везут!.. Везут!..
Шафиров в старом нагольном тулупчике стоял на коленях в передке простых дровней, по бокам скакали драгуны с обнажёнными шпагами. На эшафот осуждённый взошёл бодро — сам; встал, где указали. — руки по швам; так и стоял, замерев, пока секретарь, звонко выкрикивая, читал приговор.
Площадь плескалась, шумела:
— Казнокрад!.. Мало им!.. Может, через них и тягостей столько выносим!.. Гребут по своим карманам добро! Присосались к казне, как клопы!.. Кровопийцы!.. Небось теперь-от…
Кто посправнее, потучнее — шипели:
— Эк вычитывает как, волосок к волоску прибирает!.. Только… не перевешаешь всех, не нарубишься!.. Мало, что ль, крови лилось? А толку?.. Ай нам от сего полегчало?
Но на таких смело гаркали:
— Будя шипеть! Знай, Гаврило, про своё рыло! Видать, сам из таковских!..
Народ понимал, что государь делает правое дело: казнит за лихоимство и взятки. И след! Правда на его стороне!
Вот с осуждённого сняли тулупчик, парик, вот взяли под руки, повели… И охнула площадь, застыла.
— Гоже, гоже стоит!.. — шептали в толпе, говорили сами с собой. — Попался — так стой, не шатайся! Кланяйся миру! Так, так!
— Простите меня, православные!
Этак, ниже… ниже!.. А крестится истово!.. Вот те и выхрест! Истово, истово!..
Взвился топор.
— А-а-ах! — многие закрыли глаза.
Рядом с шеей тяпнул палач, — мимо!.. Ажио полтопора увязил в краю плахи!
Тайный кабинет-секретарь Макаров провозгласил, что император, в уважение прежних заслуг Шафирова, заменяет ему смертную казнь заточением… [94]
94
Петр освободил Шафирова от ссылки в Сибирь, он содержался в Новгороде под строгим караулом, семейство находилось при нём; на содержание им давали 33 копейки в день.
Зашатался Пётр Павлович, слёзы хлынули… Как свели его с эшафота — не помнил.
Говорили, что когда медик, опасаясь следствия сильного потрясения, пустил Шафирову кровь, он прохрипел:
— Лучше бы открыли большую жилу, чтобы разом избавить меня от мучения.
Многие дипломаты сочувствовали Шафирову, расхваливали его способности. «Правда, — говорили, — он был немного горяч, но всё же легко принимал делаемые ему представления, и на его слово
Но и Скорняков-Писарев не торжествовал. За «дерзновение брани в сенате» он был разжалован в солдаты с отобранием деревень. Но Пётр не любил терять способных людей, к бывшему обер-прокурору вскоре было поручено надсматривать за работами на Ладожском канале. [95]
95
Позднее, в день коронации Екатерины, ему «был дан чин полковничий и половина взятых деревень».
Долгорукий и Голицын были лишены чинов и оштрафованы на тысячу пятьсот пятьдесят рублей каждый — на госпиталь, за то, что они только двое предерзливо приговор подписали оному Шафирову выдать жалованье, непорядочно поступали и говорили, будто Шафирову «при слушаньи выписки можно быть».
Гордому князю Дмитрию Михайловичу Голицыну пришлось «многожды стукаться головой в землю» перед ненавидимой им «чернокостной» Екатериной, просить «милостивого заступления». Милостивое заступление Екатерины помогло: по её ходатайству Долгорукий и Голицын были восстановлены в чинах, но штраф с них снят не был. [96]
96
Петр снял с них штрафы в январе 1724 года, по их челобитьям.
Одновременно с делом Шафирова шло другое, не менее громкое: был уличён в лихоимстве обер-фискал. Нестеров, человек, много лет отличавшийся ревностным вскрытием и преследованием злоупотреблений.
С расспросов и пыток обер-фискал повинился, что неоднократно брал взятки и деньгами и разными вещами за табачные откупа, определения на воеводские места и за другие дела. Суд начёл на него триста тысяч рублей.
Обер-фискала колесовали на площади, против коллегии. Сам Пётр наблюдал за казнью из камер-коллегии.
— Виноват! — закричал с эшафота старик Нестеров, когда увидел в окне государя.
Крепко надеялся обер-фискал на монаршую милость. Полагал, что имеет на это право не меньше Шафирова. Столько лет без кривды радел государю! Надсматривал, «дабы никто от службы не ухоранивался и прочего худа не чинил». Одно дело сибирского губернатора князя Гагарина чего стоит!..
Князь Гагарин!.. Столп благочестия, знатнейший почтеннейший человек в государстве, повешен вследствие доноса не кого-нибудь, а его, Нестерова! Кто больше его выловил лихоимцев и казнокрадов?
Кланяется обер-фискал, бьёт челом о помост:
— Виноват!
Но… Пётр отвернулся.
С Нестеровым было казнено девять человек; многие наказаны кнутом и сосланы на галерные работы.
Всех подьячих согнали смотреть на казнь эту «дабы могли они видеть, что ожидает всякого лихоимца».
21
Александр Данилович болел. Тепло одетый в стёганом бухарском халате подбитых мехом туфлях, обмотанный шарфом, он часами просиживал у камелька.