Меншиков
Шрифт:
…8 июня были преподнесены подарки от курфюрста Бранденбургского. Из волонтёров получили серебряной посудой трое: Александр Данилович Меншиков, комендор князь Андрей Михайлович Черкасский да десятник Фёдор Плещеев.
Курфюрст правильно оценил, кто из волонтёров был наиболее близок к царю.
14
В немецких землях нечему было учиться по корабельному делу. Настоящая
Голландского моряка Пётр считал выше всех, Голландию — матерью корабельного дела.
В Саардаме Пётр и его спутники поступили на верфь простыми корабельными плотниками.
Работали москвичи очень усердно. Пётр не желал ничем отличать их от остальных рядовых голландских рабочих. На работу они отправлялись рано. На рассвете, когда только-только начинали там и здесь зажигаться огоньки в крохотных домиках голландцев, а в общей спальне, где помещались московские волонтёры, — вместительной, с необычайно большими окнами комнате, уставленной в четыре ряда солдатскими койками, — становилось сыровато от всюду проникающего густого тумана. Данилыч зычно выкрикивал;
— По-одни-майсь!
Вставать смерть не хотелось. После непривычной тяжёлой работы всё тело ныло и так размаривало к утру, что спросонья не вымолвишь «тятя». А вставать надо было. И быстро… Опоздаешь на верфь — Пётр Михайлов так вздует!..
— Небось в родительской-то усадьбе, — обращался Данилыч к лениво почесывающемуся со сна волонтёру Ивану Кропоткину, кругленькому, жидковолосому, с маленькими руками и ногами, с пушком на розовом, но уже шелушившемся от морского ветра лице, — сейчас бы под крылом у папеньки-маменьки ненаглядный Иванушка, поди, седьмой сон доглядывал… на лебяжьей-то да на перинушке.
— Ну и что ж, Алексашенька, — хитро улыбался Иван, скаля мелкие зубы, — пути господни неисповедимы… На всё его воля. Кого милует, а кого и карает.
Алексашка потянулся, громко, с хрустом зевнул.
— Чем же он тебя, Иванушка, покарал?
— Да вот, смекаю, не наградил вроде талантом в строгании, буравлении, тесании да пилении… За тобой Алексашка, не поспеваю никак… Видать, кость не та.
— Мелка, что ль? Жидка?..
Истово оглаживая подбородок, Иван с ухмылкой тянул:
— Да… ить… не плотничья… кость-то…
Алексашка подошёл, взял его за локоть, заглядывая в бегающие глазки-крыжовинки, — в тон ему, нараспев:
— А у государя, кой работает ловчее всех, у того кака кость?
— Он в Нарышкиных! — нарочито попросту брякнул Кропоткин и быстро стер пухлой белой ладонью улыбку с лица. Поспешно добавил: — А у Нарышкиных в роду все сильны да ловки.
— Знать, Нарышкины-то сидели ниже Кропоткиных? — подмигнул Алексашка.
— Я не к тому…
— Да я, Ванюша, малость смекаю, — хлопал Данилыч Кропоткина по плечу. — Ай, лиса!..
— Что ж лиса, — смеялся Кропоткин, — лиса, она сытнее волка живёт… Да ить и ты, Алексашенька, вроде тоже не прост!..
— Так… так… — кивал Алексашка, упорно и значительно глядя в бегающие глазки Кропоткина. —
Аника поморгал густыми ресницами, приоткрыл пухлый рот.
— А чума их знает, Данилыч!.. По душе, не по душе… Наше дело — исполнять, что велит государь…
И Кропоткин подтвердил:
— Это верно!
— По-одите вы! — махнул Данилыч рукой, сам подумав: «Вьюны да оглядчики, черти. Ишь, как петли вымётывают!»
Повернулся на месте, скомандовал:
— А ну, чешитесь, добры молодцы, — поживее! — И, подтолкнув Анику Щербакова, показал глазами на Савву Уварова, высокого парня с русой бородкой, открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз навыкате, старательно заправлявшего новую, топорщившуюся рубаху в парусиновые, запятнанные смолою штаны. — Бы-ыстро!.. Умываться да кофей пить с сыром голландским!
— А у тебя, — обращался Данилыч к Нефеду Лисицыну, высокому тощему парню с распухшей щекой, — что же это зубы-то? Лечить надо!
— А чего кусать-то? — силясь улыбнуться, шепелявил тот краем рта.
Затягивая пояс, Савва Уваров кряхтел:
— Кофей, сыр… С души воротит, пропади они пропадом!
— Поищи дурней себя, быдло! — сипел себе под нос Кропоткин, надуваясь, натягивая тесный по толстой холщовой портянке сапог, когда Алексашка быстро, как и всё, что он делал, вышел на кухню. — Из грязи в князи… Несудом лезет, холопское рыло! Пытает, чёрт: кость какая? Да по душе ли морская наука — тесать топором? Так и выложили тебе всю подноготную, так и распоясались. Жди! Просты мы на это.
С раннего утра и до позднего вечера работали москвичи стругом, долотом, топором. Пётр одним из первых выходил на работу и последним её покидал. Иногда по вечерам вместе с Данилычем он заходил в трактир выпить стопку джину, побеседовать с голландскими моряками, поужинать. По воскресным же дням волонтёры, предводительствуемые Петром, осматривали другие верфи, суда, фабрики и заводы, заходили в гости к матросам, мастеровым, — старались держать себя как простые рабочие.
Однако такая спокойная жизнь вскоре кончилась. В Саардаме скоро стало известно, что Пётр Михаилов — русский царь.
С тех пор не стало покоя Петру.
Любопытные начали толпами приезжать даже из окрестных городов и местечек. Взрослые беспрестанно толпились около Петра, бросались навстречу, чтобы заглянуть ему в лицо. А мальчишки — так те бегали за ним неотступно. Словом, о спокойной работе не могло быть и речи. Пётр решил выехать в Амстердам.
Кстати, и великое посольство уже приближалось к столице Голландии.
В Амстердаме послов приняли с большой торжественностью. Было устроено празднование во вкусе Петра: примерное морское сражение, после — большой фейерверк на воде.