Меншиков
Шрифт:
Недовольство московских старозаветных людей новыми, «еретическими» порядками вылилось в заговор на жизнь государя. Участники заговора — родовитые вельможи Алексей Сорокин и Фёдор Пушкин да стрелецкий полковник Иван Цыклеров с товарищами — сговорились и…
— Порешили. Александр Данилович, ночью поджечь дом недалеко от его. государя, покоев и в смятении на том пожаре убить государя Петра Алексеевича, — рассказывал Меншикову пятидесятник стремянного Канищева полка Ларион Елизарьев.
— Зажечь дом, говоришь?
— Так, — мотал смоляной бородой Елизарьев, — ибо ведомо им, злодеям, что государь не оставит поспешить для утушения
— И убить?
— Изрезать ножей в пять, ироды, порешили…
В тот день Пётр был у Лефорта — пировали по случаю решённого отъезда за границу «великого посольства».
Улучив подходящий момент, Меншиков отозвал государя в сторонку:
— Есть что сказать.
— Нашёл время!
— Дело не терпит, мин херр.
Пристально глянув в округлившиеся глаза Алексашки и тотчас поняв, что дело, как видно, нешуточное и впрямь неотложное, Пётр ухватил его за обшлаг и, потянув за собой, резко зашагал, направляясь в дальнюю комнату.
Оглянулся на лакея в дверях.
— Закрой! Стой там!.. Никого не впускай!
Подтолкнул Данилыча к креслу. Сам зашагал.
— Говори!
— Аника Щербаков, — начал Данилыч, — как-то по холостому делу завёл меня к своим сродственникам Елизарьевым. Дочь, говорит, у Лариона Елизарьева хороша…
— Стрелец? — перебил его Пётр.
— Пятидесятник стремянного Канищева полка.
— Ну?
— Суд да дело… За вишнёвкой домашней да за пирогами с говядиной… Я самой-то и говорю: «Как, мол, нонче стрелецкая-то жизнь?» А она: «Хорошего мало, говорит, всё шебаршится чего-то…» А я: «Теперь-то, мол, что им бунтовать?» — «Кто их, говорит, разберёт. То нехорошо, это плохо… До смерти боюсь за своего за хозяина. Не сбили б его с панталыку». Остальное выведал у Натальи, у дочки. Как в песне поётся: «Пел, на грех, на беду, соловей во саду». Ну, и… растаяла девка, мин херр, как на ладони всё выложила…
— Что?.. Не балагурь! — дёрнулся Пётр.
— А то, мин херр, что бояре со стрельцами тебя убить порешили. Когда я самого-то Елизарьева в угол припёр: «Выкладывай, говорю, всю подноготную, иначе…»
Пётр резко, с ходу повернулся к Данилычу:
— Хватит!.. Скачи к Нарышкину. Прикажи Елизарьева немедля доставить в Преображенское.
Выходя из комнаты, бросил:
— Да скажи, чтобы он, брюхатый, на одной ноге поворачивался!
23 февраля 1697 года Лев Кириллович Нарышкин, как велено было, прислал в Преображенское Канищева стремянного полка пятидесятника Лариона Елизарьева.
Допрашивал Елизарьева сам Пётр, келейно, с глазу на глаз, даже Ромодановского не допустил… А, допросив, указал: Соковнина, Цыклера, Пушкина, стрельцов Филиппова и Рожина, казака Лукьянова — казнить смертью.
«И на Красной площади начали строить столб каменный. И марта в четвёртый день тот столб каменный доделан, и на том столбе шесть рожнов железных вделаны в камень, и того числа казнены в Преображенском ведомые воры и изменники. А головы изменничьи были воткнуты на рожны».
12
6 декабря 1696 года думный дьяк Емельян Украинцев объявил в Посольском приказе, что царь решил отправить великое посольство к цесарю, к королям английскому, датскому, к голландским штатам, к курфюрсту Бранденбургскому и в Венецию — для подтверждения дружбы.
Великими послами были назначены:
Пётр составил подробный список, что требовалось приобрести за границей, каких людей нанять, по каким ценам. Наказывал:
— Даром алтына не тратить!
Поручения послам он дал письменно и написал собственноручно, особенно позаботился о корабельном имуществе, приборах и оборудовании. Не забыл записать и о том, чтобы крепко проверить, как успевают молодые люди, посланные в обучение, так как за последнее время всё чаще и чаще стало слышно, что русские навигаторы за границей «выбегают с ученья» в другие края и даже спасаются в монастырях на Афонской горе, а из тех, что остались в ученье, многие должают деньги, посещая австерии и игорные дома, а к родным в Россию шлют письма, жалуясь на нищету и разлуку, на то, что наука определена им самая премудрая, и хотя бы пришлось им все дни живота своего на тех науках себя трудить, а всё-таки им не выучиться; что они на разные науки ходят да без дела сидят, потому что языков иноземных не разумеют и «незнамо учиться языка, незнамо науки».
10 марта великое посольство выехало из Москвы. Двигались величественно, медленно, как приличествует сановитым государевым людям.
— Как с кислым молоком пробираемся, — ворчал Данилыч, угадывая мысли пылкого, нетерпеливого государя.
Днём было всё парно от весеннего солнечного сугрева, яснее смотрело весеннее небо, громче звенели на репейнике снегири, веселее чирикали воробьи на дороге, темневшей размокшим конским навозом; слезился снег на буграх и на крышах, дымились на припёке завалинки, голубой отблеск ложился на лужи; кое-где на опушках синели подснежники, пахло талой землёй, прошлогодней прелой листвой. И словно по ветру доходило — лес оживает для новых песен и новых гостей…
А по вечерам тоскливо давила холодная пустынность безмолвных просторов — бесконечные гряды серых, ноздреватых сугробов, текущих дрожащими ручейками по обочинам шляхов.
Всю дорогу до свейского рубежа плыли мимо глухомани: лесные разбухшие болотины с непролазным кочкарником, дикие пустоши, чёрные вихрастые деревушки; поля с тощими озимями.
Стояли ясные, тёплые, весенние дни. Ночами иногда над горизонтом появлялось пламя — пожар: мужики ли жгут усадьбу, сам ли помещик горит или сами мужики? Пламя долго бьёт кверху, но никто не видит, не слышит. Тёмное безмолвие обложило землю кругом на многие вёрсты.
— Вот так и живут, — тяжело вздыхал Алексашка. — А ведь почти у самого свейского рубежа!
— Карабкаться надо, — кряхтел Пётр, ворочаясь в тесноватом для его роста возке, — учиться, строиться, обзаводиться. Торговлю вести. Никто без надобности трудиться не станет. Ну какая корысть им, вотчинникам, распахивать этакие, — махнул в поле рукой, — Палестины, ежели им для прокорма это не требуется? Куда его, хлеб излишний, девать? Гноить? — И, подумав, добавил; — Вот ежели бы на всё ихнее зерно покупщик нашёлся…