Меньший среди братьев
Шрифт:
Сам собою начинается у нас разговор про фронт, про войну.
– Вы были на каком?
– На разных, - Саввинов вальсирует головой под музыку, - практически на всех.
Мне хочется расспросить его, как он фотографировал на фронте. К концу войны в пехоте все больше были старики и мальчишки; наверное, вызывали к нему с передовой отличившихся, и он, тридцатилетний, рослый, широкогрудый, хорошо обмундированный и накормленный, фотографи-ровал их... И не обидеть надо, и понять хочется. Но он отнесся просто.
– Люди любят фотографироваться.
И смотрит спокойными глазами мудреца, хорошо знающего, как устроен мир.
–
И увлеченно, со вкусом начинает рассказывать, как однажды он шесть дней ездил с генерал-лейтенантом, какая это была поездка и как встречали их везде, как принимали.
Крошечное облачко, одно во всем небе, нашло на солнце, по всей освещенной подкове пляжа с каймой белой пены движется тень. Она добежала до нас, накрыла на миг, ушла в море, где за буйками, далеко отсюда, всплескивает человек единственной ногой, как рыба хвостом.
Бывало, пригонят пехотинцев, маршевую роту: и тех, кто побывал уже, из госпиталей возвращаются, и тех, кто еще выстрела вблизи не слыхал. Стоят в лесу, дождь - под дождем стоят, наморенные-наморенные. Всем им наскоро прочтут про обстановку, про их почетный долг - и в наступление.
Я был поближе, чем он, при штабе тяжелого артиллерийского полка, но и от нас уже не видно, только слышали издали, как пехота подымается в атаку. Вдруг стихнет артиллерийская пальба, и тут по всем телефонам: "Пошла! Пошла!" Сразу - пулеметы, автоматы, дальняя трескотня... И общее напряжение: ну! ну!
Потом донесется: залегла пехота. И чертыхают ее сверху донизу: опять залегла! Немец по ней минами, пулеметы секут - головы не поднять, а отсюда чертыхают. И я, штабной телефо-нист, под тремя накатами в землянке тоже, бывало, чертыхаю вместе со всеми, а надо мной ведь пули не свищут, мины не рвутся.
Из моря вместе с волной вынесло инвалида, подтолкнуло на берег; вскочив, он запрыгал к своим костылям на одной ноге. И вот стоит уже, оперев локти о костыли, приглаживает ладонями мокрые волосы, обсыхает на солнце. Я с фронта вернулся, и он вернулся, а впереди вся жизнь, которую надо прожить.
Или тот случай, когда наш полк поддерживал пехотную дивизию и немцы в полдень сбили пехоту с высотки. Как-то это легко получилось, неожиданно: чуть постреляли, глядим, немцы там. Прибежал на НП командир дивизии: "Позор! Позор! Взять высоту! Взять!" Яростный, красный. "Позор! Взять!" И дальше по телефонам от командира полка к командирам батальонов: "Взять!" И от командиров батальонов в роты: "Взять!" И вот показалась реденькая цепь с винтовками, крохотные издали фигурки на склоне высоты. Как будто даже не бегут, а только наклонены вперед, так далеко до них. "Позор! Позор! Взять!" А там уже разрывы встают - впереди, позади, в самой цепи. И пехотинцы среди разрывов по склону. Но меньше, меньше их. А потом одни только разрывы по всей высоте до подножия.
– Вы не были на моей последней персональной выставке?
– спрашивает Саввинов, ступ-ней и ногой вальсируя под свой транзистор.
– Как же, вся Москва рвалась. Вы ко мне зайдите в Москве, непременно зайдите, я кое-что покажу. Шесть тысяч фотографий, есть что посмотреть.
Море черно от солнца, пляж белый. И полумесяцем пенная кайма от гор до гор, сошедших в море. И на всем пространстве на горячей гальке тела людей: лежат, сидят, стоят, плещутся в волнах. На всех теплых морях
В начале августа, загорелые, отдохнувшие, чувствуя на своей коже загар и морскую соль, мы с Кирой погрузились в двухместное купе и в запахе фруктов - персиков, винограда, огромных груш, южных помидоров, которые мы тоже везли с собой в плетеных корзинах, - возвращались домой, в Москву, где в это время лили дожди.
Глава XII
Не знаю, ощущал ли я так разлуку с кем-нибудь, как с моим кабинетом, моими книгами. Встав среди ночи, я трогал их руками, доставал, опять ставил на полки, задвигал стекла, потом сел за свой письменный стол в тишине; стены, книги, толстые шторы на окнах - я испытал радость возвращения.
Снилось мне в эту первую ночь дома, что я опять сдавал экзамены, опять страх, как когда-то. Проснулся, и жаль мне стало моих студентов. Как все-таки интересно устроена наша психика: одна только близость к пустым аудиториям, и уже такой сон.
Аудитории действительно были еще пусты и гулки, и пахло краской, шпаклевкой, сырой известью - спешно заканчивали никогда не кончающийся ремонт. И повсюду - в коридорах, во дворе, перед оградой на улице, - всюду эти испуганные, потерянные, нервно оживленные лица абитуриентов, бабушки, папы, мамы, на которых вообще лица нет. Все расступаются предо мной, как пред неким божеством, разговоры смолкают, я прохожу под устремленными на меня взгляда-ми. А сколько во взглядах этих! Прошлой осенью один престарелый родитель кинулся ко мне во дворе, начал как одержимый объяснять, что саженцы яблонь, которые недавно высадили у нас перед главным зданием, посажены, дескать, не так, подстрижены не так, а надо так, так и так, а эти ветки пустить так... И влек меня при всех, я просто испугался: а не сумасшедший ли? Он готов был пойти к нам бесплатным садовником, копать, подстригать, пересаживать, чтобы только судьба его чада решилась благополучно.
Но какая огромная разница между этими девочками и мальчиками и, скажем, студентами четвертого курса, лица как отличаются. У этих еще все детское, совершенные дети. Почему-то в последнее время я особенно люблю читать первокурсникам. Потом они начнут взрослеть, мужать, жениться, сходиться, расходиться, но сейчас... Милые вы мои мальчишечки, безусые дуралеи! Вы еще будете вспоминать эти дни, весь этот страх господень, как лучшие дни своей жизни, не худшие, во всяком случае. Думаете, до вас это не переживалось никем? Пережито, могу вас уверить. И тоже было лето, а мы такие тогда были молодые... Ну конечно, не такие, все-таки с фронта вернулись.
Я знаю, в ваших глазах я человек, достигший цели. А я бы с удовольствием поменялся с вами сейчас. Цель никогда не достигается - за ней, как за горизонтом, другой горизонт. И так далее, и так далее - чем ближе, тем дальше. А главное, вблизи она нередко выглядит совсем не так привлекательно, как издали, когда еще неясно различима. Именно к неясно различимым целям с особой страстью устремляются и люди, и народы.
В моем возрасте понимаешь, что главное - как пройти путь до цели. На этом пути теряют столько, что и цель не стоит того, многие себя потеряли. Так почему мы так торопимся, так стремимся достичь конца? Не странно ли?