Меньший среди братьев
Шрифт:
– Ну, и как же?
– Как? Вот так. Словно сердце чувствовало. Идти надо - не иду. Не иду и не иду. Потом взяла помыла голову. Купят без меня. Что ж ты не позвонил даже? Не предупредил?
– Я сам не знал. Просто захотелось тебя увидеть.
Второй раз сегодня я вот так стою под душем: утром - дома, теперь здесь. Вот моя зубная щетка в стакане: моя голубая, Лелина - оранжевая. И когда меня здесь нет, они стоят рядышком.
И она каждое утро смотрит на них. А дома у меня тоже голубая. Я чищу зубы под душем, паста какая-то новая, приятная
Стук в дверь, голая Лелина рука протягивает мне белье, мой мохнатый купальный халат. Шлепаются на мокрый кафельный пол мои домашние туфли без задников.
– Брось там все, я постираю!
Я расчесываюсь перед запотелым зеркалом - бороду, волосы вокруг головы, - в мохнатом халате до щиколоток, в шлепанцах на босу ногу выхожу из пара.
– Ванну я ополоснул, - говорю я, оглядываясь на свои мокрые следы; - Я хотел там немного подтереть...
– и неуверенно ищу глазами тряпку, хорошо, впрочем, зная, что мне это не будет позволено.
– У меня ничего не готово, сам виноват, не предупредил. Пей квас пока что.
– Квас твой?
– Мой.
– Чудесно!
Я замечаю на столе в вазочке розы: раскрывшегося розовато-желтую "Глорию-дей" и две в бутонах, карминную и бархатно-черную.
– Кто тебе эти цветы принес?
– Кто мне принесет? Сама себе принесла. Было вчера такое настроение, купила цветы и развеселилась.
Леля трогает розы, прихорашивает их в вазочке, потом достает из холодильника трехлитро-вую банку хлебного кваса.
– Пей. Я тоже приму душ.
Полиэтиленовая крышка так присосалась, что я с трудом отдираю ее, пальцы скользят по запотевшей ледяной банке. Потом сижу, пью квас. Он крепкий, с газом, прожевываю распухший в нем изюм. Ветер колышет марлевую занавеску на балконной двери, выносит из-под нее тополи-ный пух. Валиком он скользит по полу, летает под стульями. А я даже не заметил сегодня, что пылят тополя. Когда-то мальчишками - это всегда было в школе время экзаменов - мы поджигали тополиный пух, сбившийся у тротуаров, застрявший в воде по краям луж.
– Горло не простуди!
– кричит Леля из ванной сквозь шум воды.
"Было такое настроение..." Как-то она сказала: "Когда на сердце пасмурно и на улице дождь". Пошла, купила себе цветы, развеселилась.
Я сижу на сквозняке, остываю. Мне видно в верхнее стекло, как пар подымается к потолку, я слышу, как Леля поет под душем. Вначале тихо, потом громче, ванная резонирует. Какой хороший у нее голос. И слух замечательный. Иногда я представляю ее девочкой. Какая милая, добрая, чудная была девочка, с каким добрым характером. Однажды мне даже снилось, будто она моя дочь. И мы идем с ней по улице за руку. Я так любил ее, гордился, так любовался ею. Я старше Лели на целую жизнь, на целых шестнадцать лет, а она мне: "Горло не простуди".
Я запахнул ногу полой халата, немного прикрыл балконную дверь. Купальный этот халат был куплен срочно, когда мы с
Леля выходит из ванной разрумянившаяся, похорошевшая, встряхивает светлыми волосами. Влажные еще, они рассыпаются по спине.
– Ох! Просто ожила. Дай.
Она отпила из моей кружки.
– Вкусно!
Отпила еще.
– Вкусно! Это что же за жара такая!
И мокрыми губами поцеловала меня. Поцеловала, открыла кран над мойкой, с грохотом высыпала картошку из пакета, срочно чистит и моет, стоя ко мне спиной. А я смотрю на нее, на ее чудные волосы по спине. Девять лет, да, девять лет прошло с тех пор. И тоже был май, жара. Я вошел, своим ключом открыв дверь. Раскрытый чемодан, кофточки, блузки на стульях, на тахте. Шумит в ванной вода. "Ау-у!" И оттуда, из ванной, радостный Лелин голос: "Ау!"
С охапкой лиловых ирисов, купленных на базаре у великолепного кавказца, я расхаживал по квартире. Леля из ванной командовала, куда поставить цветы, где взять банку.
Она вышла в синеньком халатике до пят, сдернула с головы резиновую шапочку, встряхнула волосами, брызги рассеялись вокруг. "Боже, какой нетерпеливый!
– говорила радостно.
– Обожди, кругом разложено все, я укладывалась..." И после: "Вот такого нетерпеливого я тебя больше всего люблю".
Если бы мы уехали тогда, все бы само собой решилось. Почему мы не уехали?
Жена в те месяцы стала ко мне внимательна, как к больному, желания мои угадывались, раздражение встречалось покорно. Я ловил на себе испуганные взгляды сына, он тут же опускал глаза. И никогда еще такой сердечной, такой родственной не была Кира с моей матерью. Когда бы я ни вернулся, мама у нас. И она тоже робела, я видел, она все время хочет мне что-то сказать, и неловко ей, не решается.
А на факультете нечто странное поделалось с дамами. Все преподавательницы, все аспиран-тки стали проявлять повышенный интерес ко мне, бросали такие взгляды...
Если бы Леля настояла тогда, проявила характер. Но ей было оскорбительно, она хотела, чтобы я сам решил. И в последний момент мы не поехали. Все это ужасно вспоминать.
Когда-нибудь я останусь здесь, я знаю. Приду и не уйду, и уже останусь совсем. Но еще не сейчас.
Леля что-то рассказывает оживленно, льется вода, шипят котлеты на сковороде. Как необхо-димо женщине, чтобы было о ком заботиться. Сразу дом наполняется жизнью, а жизнь смыслом. Я страшно виноват перед ней, я таким виноватым себя чувствую.
– Леля...
– говорю я, подойдя, и беру ее за локти. Я трусь щекой о ее плечо, вдыхаю запах влажных ее волос.
– Чем они у тебя так чудно пахнут? Как сеном прямо.
– Я ромашкой прополоскала.
Она отвела прядь, показала на свету. Волосы золотились. Я опять поцеловал их. Она поняла это по-своему, повернула голову, в глазах интерес и вопрос.
– Я чищу картошку.
– Брось.
– У меня руки мокрые. И котлеты сгорят.
С закрытыми глазами я вдыхал запах её волос.