Меньший среди братьев
Шрифт:
– Знаешь, что я вспомнила сейчас?
– спросила Леля.
– Знаю.
– Ты тоже?
– Тоже.
– Так это по воспоминанию?
Я выключил газ.
– Ты все спутал!
– смеялась Леля, не давая поднять себя на руки. Профессор, меня не надо нести. Забыл, сколько я вешу? Забыл, сколько тебе лет?
Спустя время в сумраке комнаты, где были задернуты шторы, сказала с пьяным еще блеском глаз:
– Ты был такой замученный, откуда силы взялись?
– От тебя.
– От меня?
– Она улыбнулась.
– Отвернись.
Я лежал лицом к двери, слышал, как за моей
Просунув руки в рукава халатика, Леля наклонилась, поцеловала меня спокойно, мягкими, теплыми губами.
– Вот теперь страдай голодный.
Она вышла, оставив меня лежать. В этом разница между мужчиной и женщиной: Леля сразу становится как мать, словно мы с ней годами поменялись. А у меня уже трезвые мысли в голове, уже я знаю, сколько времени, уже думаю о делах. И жаль, что я не курю. Восемь лет назад я сам лишил себя этого удовольствия. Сейчас лежал бы в сумраке и курил. Я так это почувствовал, будто воздуха не хватило вдохнуть.
Однажды в такую минуту - тоже шторы были задернуты, сумрак в комнате я рассказал Леле, что думаю о Христе и об Иуде. До войны я как-то слышал спор моих братьев о Христе.
Главный максималист в нашей семье. Костя - им всегда любовался отец, ерошил ему волосы на затылке, и мне страшно хотелось, чтобы рука отца вот так же ерошила мне волосы, я ревновал, - так вот, Костя говорил твердо, что иуд надо уничтожать повсеместно, иначе ничего и никогда не будет на земле хорошего. Не помню, что говорил Кирилл. Самый старший, он почему-то держался на втором плане, во всех наших играх командовал Костя. А я слушал издали, я был мал. Костя просто прогнал бы меня. Но вот что интересно: уже тогда я понимал, что иуду нельзя уничтожить, что вообще не в нем дело. Пока есть Христос, есть Иуда, они неразделимы и вечны, они всегда вместе были и будут. А главное, мне было жаль Иуду, я не посмел бы этого сказать, но я точно помню: его мне было жаль даже больше, чем Христа. Мне и сейчас его жаль. Его презирают, но кто поймет его муки?
Быть Христом захотят многие. Кто не согласится принять его судьбу, а с ней его муку? Но Иуда ведь не хотел быть Иудой. Все это ложь, что он добровольно предал, что был жаден к деньгам. Просто он был слабый человек, это так понятно. Его принудили взять тридцать сребреников - без них, без нарицательных этих тридцати сребреников, не было бы легенды. Какая великая легенда!
Я всегда представлял живо, как он, должно быть, кричал, как просил, умолял, чтобы его распяли. Но для распятия нужен был Христос.
Как от заслоненного света ложится тень, так за Христом в его тени скрывался серый карди-нал того времени, серый, бездарный человек, как все эти серые кардиналы. Он остался в истории безымянным, но это он, хорошо зная людские слабости, плел интриги, вертел судьбами, и вера тоже была орудием в его руках. А когда вера стала ослабевать, потребовалось, чтобы святой принял муку за всех. И он обрек Христа на распятие. Это единственное, чего Христос не знал. Самый мудрый, все ведавший и видевший, этого он не мог ни видеть, ни понимать. Как я это хорошо знаю.
А Иуду, конечно, заставили. Не в двадцатом веке спрашивать как. Двадцатый век, вобрав опыт
Я никому не рассказывал своего варианта легенды, хотя думал о нем в течение жизни не раз; что-то удерживало всегда. Но Леле, однажды оставшись у нее, рассказал. Глаза у нее стали огромными от слез. "Как мне тебя жаль!" Почему меня жаль? Матери всегда было меня жаль, Леле жаль... Психология моей жены мне совершенно понятна, но Лелю я иногда не понимаю. Может показаться, что моя жена современней, умней. Это не так. Трезвей - да, но не умней. Просто они живут в разных измерениях.
Мне было неприятно возвращаться к этому разговору, но я все же спросил спустя время: "Почему все-таки тебе меня жаль?" Ничего вразумительного она не ответила: "Не знаю. Просто душа заныла..." Все это ерунда, конечно. И вдруг спросила: "Тебе страшно бывает жить?"
Из кухни слышен частый, дробный стук ножа о доску. Повеяло запахом свежей зелени, лимона и жарящегося мяса. Леля умеет быть удивительной хозяйкой, иной раз на нее просто вдохновение находит у плиты. И при всем при том она толковый инженер.
Глава VIII
Как будто все сбылось, мы вдвоем сидим на кухне, и Леля кормит меня ужином. Я ем, она в основном смотрит на меня.
– Слушай, какие потрясающие котлеты! Как ты вообще все вкусно готовишь.
– Ты это говоришь каждый раз.
– Только моя бабушка так готовила. Какие огромные, сочные. С чесноком! Нигде больше таких не ел.
– Ты удивляешься, как будто у меня родителей не было, словно я не дома росла.
Для меня еще есть то неудобство, что за все годы, за все эти девять лет она позволяла мне только цветы принести в дом. Ну, еще французские духи к 8 Марта. Единственный подарок, который я мог сделать, которого она ждала, это поездка на юг. Этого не случилось.
– И главное, ты все это как бы между прочим. У тебя все как будто само собой делается.
– Для котлет нужно настроение, - говорит Леля.
– А мясо?
– Тоже неплохо.
– Ах, какие сочные. Почему ты не ешь?
– Мне и похудеть не мешает. Не находишь?
Нет, не нахожу. Я действительно этого не нахожу. Мы видим женщину такой, какой мы ее творим.
Вечерний ветер колышет марлевую занавеску на балконной двери, она уже не прозрачная, белая. Мошкара, налетевшая на свет из темноты, ползает по ней, ночные бабочки трепыхаются снаружи. И под потолком вокруг уютного фонарика из черного металла, от которого по стенам узорчатые тени, тоже вьется мошкара, крупная бабочка звонко ударяется о матовое стекло.
– Я тут как-то без тебя...
– Леля отняла ладонь от подбородка, обе руки положила на стол.
– Ты просил взять от машинистки твою рукопись...
– Постой, я же денег не оставил.
– Оставил, ты забыл. Я взяла у машинистки, стала вечером раскладывать по экземплярам, и захотелось прочесть.
Я ждал.
– Как это интересно.
Я внутренне вздрогнул от похвалы.
– Тебе было интересно?
– Для меня целый мир открылся. Но страшно.
– Что страшно?