Меньший среди братьев
Шрифт:
Я иду бриться в ванную, шумит вода, я могу не слышать, как она снова что-то передвигает, переставляет в своей комнате. Потом меня зовут.
– Я бреюсь!
Лет восемь назад я был оппонентом на одной защите в Томске. Она поехала со мной - в Сибири она еще не бывала. Вечером, когда я вернулся в гостиницу, на столе торжественно стояла большая супница. "Это кузнецовский фарфор, представляешь? Только здесь еще можно встретить такие вещи. Захожу в комиссионный - чудо. Просто глазам своим не поверила!.."
Тогда тоже рядом с супницей многое сразу перестало "смотреться" и уже не "монтирова-лось".
Я иногда думаю, глядя на мою жену: человечество не остановится. Его способность желать, иметь, создавать себе кумиров не знает предела. Но обитаемый мир небеспределен и уже тесноват.
Телефонный звонок застает меня в передней, когда я уже надеваю плащ.
– Ты возьмешь трубку?
– кричит Кира. Она все еще что-то передвигает, что-то перестав-ляет. Наверное, это звонят из комиссии ветеранов, напоминают, что надо сегодня получить удостоверение участника войны.
– Слушаю.
Молчат. Леля? Я тихонько прикрыл дверь.
– Я слушаю!
Щелкнуло, пролетела монетка в автомате.
– Папа? Тебе удобно говорить?
Я пожал плечами.
– Вполне.
– Тут, понимаешь, дело такое... Ты маме тогда все рассказал? Ну, в отношении Аллы?
– Н-нет. Так, в общих чертах, мол, обычная ссора...
– Да? Вот хорошо! Дело в том, что все это оказалось не так. Ну, то, что я тебе говорил тогда, помнишь? Все оказалось совершенно наоборот. Я убедился.
Убедился... Нетрудно было тебя убедить, когда ты сам этого жаждал. А что наоборот? "Не беспокойся, не она уходит, я ухожу..." Что же наоборот? Еще и прощения просил у нее: как он подумать, смел? Надолго вперед будет чувствовать свою вину. Такого воспитали.
– Я тебе потом все расскажу, мне сейчас не очень удобно говорить из автомата. Вы в эту субботу уезжаете на дачу?
– Н-нет.
– Спроси, пожалуйста, у мамы. Мы хотели в субботу прийти к вам.
И голос дрогнул жалко. В глубине души чувствует, конечно.
– Что спрашивать? В субботу мы дома.
Не его мне жаль, мне оскорбительно, что я должен делать вид, играть роли, хотя все я знаю, и она прекрасно понимает, что я знаю все.
– Кто звонил?
– кричит Кира.
Не хочется сейчас рассказывать. Она станет вот здесь в коридоре руки в бока и покачает головой: ну? Что я тебе говорила? Я вижу эту ее улыбку. Да, каждый заслуживает то, что заслуживает. Но он мой сын!
– Это мне по делу звонили, - говорю я и ухожу.
На улице уже осень. И действительно, сегодня какой-то странный свет, какой-то металличес-кий отблеск. Я перехожу улицу. Где-то во дворе огромного этого дома в красном уголке будут выдавать ветеранские удостоверения. Много лет назад одноклассник моего сына, маленький мальчик, спросил меня: "Дядя, вы ветеран?" Меня тогда это рассмешило. А было так: учительница попросила меня перед Днем Победы поговорить с детьми. Я не сумел отказаться, надел колодки медалей и явился, так сказать, во всем параде.
Еще издали я вижу: у одного из подъездов стоят старые люди с маленькими детьми. Старые женщины. Неужели они, вот эти седые женщины -
– Здорово, орлы!
Я обернулся. Ведя за руку внука, бодрой походкой шел по двору курносый старик в вязаной спортивной шапке.
– Почему толпимся? Почему не желаем заходить?
Ему объяснили, пока он обходил знакомых, здороваясь за руку, что еще не прибыла машина из военкомата.
– Непорядок! Нехорошо! Семеро одного не ждут!
И охотно стал ждать, внук его копался на газоне. Что-то он там вскоре раскопал своей красной пластмассовой лопаткой, все дети сползлись к нему на корточках, разглядывали сообща. Наверное, каждому возрасту свое: с некоторых пор, оказываясь среди бабушек и дедушек, слушая их особенные разговоры о внуках, я чувствую свою неполноценность, настало время и мне перейти в другое качество, на пороге которого я слишком задержался.
Наконец прибыла машина из военкомата, проследовали друг за другом двое штатских с портфелями, и все потянулись за ними. Рассаживались в красном уголке, знакомые узнавали знакомых, нескольким я поклонился, они поклонились мне. Тем временем на сцене на двух столах - один для сержантского и рядового состава, другой для офицеров - разложили документы, и процедура выдачи началась. Каждый раз, когда выкликали рядовых и сержантов, седая женщина, сидевшая рядом со мной, порывалась идти, надвигала кошелку мне на колени. Внучка удерживала ее за руку.
– Бабушка, не тебя!
И очень веселилась, болтая на весу зелеными сапожками.
– Я плохо слышу после контузии, - извинилась женщина, заметив свою кошелку у меня на коленях.
– Пожалуйста, пожалуйста.
Кем она была на фронте? Наверное, санитарка. Кто теперь понимает, что это было: вынести раненого с поля боя под огнем? И еще надо было вынести его винтовку - без винтовки не принимали в медсанбат. Особенно в конце сорок первого, в начале сорок второго года, когда столько оружия - и тяжелого, и легкого - осталось у немцев. Вот такие девочки выносили на себе. Какие это были удивительные девочки! Старая женщина с кошелкой, седая, кто поверит, представит, на нее глядя, что она была такой. У нас в полку санинструктор ползла на наблюда-тельный пункт перевязать раненого, осколком снаряда ей оторвало ногу. Она сама наложила себе жгут. А страх, боль, безнадежность, когда она перетягивала ногу бинтом и сил не хватало. Ее нашли после боя, истекшую кровью.
– Дзюба!
– вызвали со сцены.
– Иван Федотович!
Женщина с готовностью подалась вперед, внучка смеялась, держала ее за
руку.
– Бабушка, ты же не Федотович!
Тяжело ударяя палкой в пол, хватаясь за спинки стульев - на рукояти палки синие пухлые пальцы сжимались и разжимались, - прошел к сцене инвалид, переставляя ноги, как протезы. За ним толпились.
А Костя, брат мой, погиб молодым. В нашем детстве заботился обо мне Кирилл, старший, всячески меня опекал. Но я любил Костю, я обожал его, перенимал его жесты, походку, манеры, мечтал быть похожим на него. Самый смелый из нас, самый решительный был Костя. Как он приехал тогда домой из училища в морской шинели, в морской фуражке, гордый своей избранной судьбой. У древних все же было это утешение: своих любимцев боги рано берут к себе,