Меньший среди братьев
Шрифт:
– Сюда, сюда, осторожно!.. Обождите, я свет зажгу!
Кира мимолетно бросила мне рассеянную улыбку, успела сказать: "Приготовь пятнадцать рублей!" - двое мужиков за ней следом, тяжело дыша и топая, пронесли огромное зеркало, мое лицо дикого вида на миг отразилось в нем. Живая, возбужденная, деятельная Кира направляла их по коридору:
– Сюда, сюда... Не заденьте! Еще заноси, еще! Что-то передвигали в ее комнате, ставили. Она забежала.
– Приготовил? Нет, лучше все три по пятеркам. На кухне грузчики пили воду с кряхтением, жена моя радостно щебетала среди них. Утираясь, они друг за другом прошли к выходу, чужими глазами
– Иди полюбуйся, - загадочно позвала Кира.
– Чудо! Ведя меня за собой, она вошла первая, глянула в комнату, глянула на меня. Я стоял все еще оторопелый.
– Это - псише!
Старое чье-то зеркало в старой раме стояло в дальнем углу комнаты, мы оба отражались в нем.
– Правда, прелесть? Это то, что нам было совершенно необходимо. Я четыре месяца охотилась за ним. Было еще одно, буквально из рук выхватили. Но оно стояло в сыром месте, там два пятнышка, я даже не очень жалею. А это... Посмотри!
Она качнула зеркало на шарнирах, и пол, и я вместе с полом накренились навстречу, словно поклонился я. Качнула, и мы встали на место. Я чувствовал себя последним идиотом.
– Ты чем-то недоволен? Это псише! Ты посмотри, какое стекло, оно золотится из глубины, видишь? Это самый главный признак. Золотое свечение исходит из него. И всего только двести двадцать рублей. Тут небольшой ремонт... Не ремонт, небольшая реставрация, чуть только подре-монтировать. Мне уже назвали хорошего краснодеревщика.
Она любовно трогала потертости черной деревянной рамы, заглаживала выбоины.
– Ну что ж... По крайней мере, будет что завесить, когда я отправлюсь в мир иной.
– Как ты можешь? Это времен Павла Первого! Тебе денег жалко? Прежде я не знала в тебе этой черты. Так не беспокойся, я не истратила, я приобрела в дом... Пройдет год-два, и оно будет стоить вдвое. Их остались считанные единицы.
"Времен Павла Первого..." "Псише..." Она - дочь полотера. Мать ее сидела на перекрестке улиц и кочергой железной, шкворнем этим огромным - не знаю, как правильно его назвать, - переставляла трамвайные рельса на стрелке" направляла трамвай в ту, в другую сторону. Сейчас даже должность такая забыта, все это, наверное, делается автоматически. А тогда в любую погоду - дождь, не дождь - она приходила с трехногим стулом, садилась, крест-накрест по груди повязавшись платком, и сидела с этой своей кочергой в руках. "Псише..." Откуда в моей жене это?
Она еще долго у себя в комнате протирала, вытирала, обтирала зеркало, дышала на него, ласкала. Было уже поздно, когда из ванной в одном халатике она пришла ко мне.
– Подвинься.
Сбросила халатик, юркнула под одеяло.
– Ты волновался за меня? Правда, волновался?
Взяв книгу у меня из рук, отбросила на пол.
– К тебе жена пришла. Выключи свет, выруби его.
Давно она не была такой. А в ее комнате в углу стояло зеркало, псише времен Павла Первого, излучало золотое свечение.
Глава XIX
Мне показалось, когда я подошел к окну, что крыша соседнего дома заново покрыта цинко-вым железом - светло и мокро она блестела на фоне грозового неба. И в окнах всех этажей пере-ливалось и блестело, будто в них металлическая фольга. Странный этот металлический отсвет, как пылью, покрыл все в комнате: и стекла книжных полок, и письменный стол. В дверь заглянула Кира:
– Ты занят? Зайди на минутку.
Я
– Посмотри. Видишь?
В старинном зеркале, которое вчера было внесено в наш дом, я вижу себя со своей бородой, выражающей, как большинство нынешних бород, тягу к допетровским временам, хотя я, напри-мер, по тем временам вовсе не тоскую.
– Видишь, насколько не монтируется одно с другим? Рядом с ним эти вещи теперь совершенно не смотрятся, - торжествует Кира.
– Они валятся! Падают! Не стоят рядом с ним.
Я вижу в ней энергию, пробудившуюся для великой цели, я слишком знаю мою жену - предстоят большие перемены. Среди вещей, которые уже "не смотрятся", "падают", трельяж моей матери. В свое время из-за него вышла ссора: Кира говорила тогда, что важен ей не трельяж, ей важно отношение к ней, а это отношение она сразу увидела, ей дали почувствовать его с первых дней. И я переступил через себя, я совершенно не понимаю теперь, как я мог? И вот он уже не монтируется, уже лишний в доме.
– Вошла другая атмосфера, ты почувствовал? Все это не вписывается теперь. И мы тоже становимся другими. Другие требования, другие представления... Это естественно.
В подтверждение она стала рядом со мной, и вот мы оба в этом зеркале "времен Павла Первого". Разница, та между нами, что все это я знал с детства, я вижу безвкусицу этих резных завитушек, не относящихся ни к какой эпохе, потому что безвкусица и фальшь одинаковы везде и всюду, для них нет ни границ времени, ни национальных различий. А ее пьянит возможность иметь, восторгает сам факт, что она отражена в зеркале, в котором отражались не столько чисто вымытые, сколько надушенные и напудренные дамы времен Павла Первого, ее это возвышает в собственных глазах. Есть рабское что-то в сегодняшнем помешательстве на предметах старины, в этом стремлении походить на кого-то. Но еще страшней - нравственная глухота.
Как можно вносить в дом чужую жизнь и не чувствовать этого? Все эти вещи чьи-то, за каждой трагедия, и, может быть, не одна. Они остались от исчезнувших семей, от вымороченных, сгинувших родов. Что меняет, если даже эти семьи сами в прошлом не были святы. Она, как дитя, говорит то, чего сама не понимает. Ведь это все равно что на месте кладбища разбить парк культуры с танцплощадкой или на территории бывшего кладбища начать раздавать дачные участки. А ведь начни, и многие не откажутся от соблазна.
– Я всегда видела, что современная мебель - это полированная фанера. Дрова. Вынуждена была мириться. А это!.. Ты посмотри, как выражен стиль. Совсем другая эпоха.
– И мы в ней смотримся?
– Не понимаю, что ты хочешь сказать? По-моему, я делаю это не для себя, ты знаешь. Мне ничего не нужно. Но ты профессор, у нас бывают люди.
Когда она вот так безапелляционно говорит "выражен стиль", "другая эпоха", рискнет ли подумать кто-нибудь, что она не только десяти, она и восьми классов не кончила. Она не пишет писем, потому что у нее почерк безграмотного человека, а уж о количестве ошибок и говорить не приходится. И при всем при том есть вещи, в которых она разбирается точней меня, а многие веяния ощущает задолго до того, как повеет. Иногда я читаю статью и поражаюсь: ее мысли, ее слова. О моей книге, которой я сейчас занят, она говорит: "Это что, вот эта твоя несвоевременная книга?.." Я боюсь ее пророчества.