Меня зовут Мольнар
Шрифт:
– Ну... да.
– При ваших-то взглядах на эти вещи?
– Доктор, я сам вживлял первые модели таких приборов. Мои замечания всегда касались мозга, и только мозга. Надеюсь, вы об этом помните.
– Конечно. Вы были приверженцем ограниченной киборгизации. Сердце прекрасно, печень или почка - чудесно, но не смейте прикасаться к мозгу. Вот ваши взгляды, профессор.
– Да, и я их не изменил.
– Если бы вы тогда их отстояли, если б вам это удалось, наш старый институт был бы теперь провинциальной лечебницей, не имеющей никакого научного значения, а я... я, возможно, вживлял бы сердца в какой-нибудь второразрядной
– В свое время вы сделали все, чтобы этого не случилось.
– Согласен. Но не это главное. Не я, так кто-нибудь другой. Прогресс не остановить.
– Если только это прогресс...
Эгберг не ответил. Он допил свою рюмку, и некоторое время они молчали.
– Итак, вы знаете, доктор, что я имею в виду, - сказал Мольнар и отодвинул почти не тронутую тарелку. Он чувствовал нарастающую гнетущую боль. "Мне нельзя думать об этом. Я уже не профессор. Я полностью порвал с прошлым. Я просто старый электромеханик из доков каботажного плавания, который хочет, чтобы ему дали искусственное сердце".
– Почему вы выбрали именно меня, мой институт?
– Потому что вы делаете это лучше, чем кто-либо в нашем полушарии. Впрочем, в другой лечебнице меня просто не приняли бы. У меня нет денег, доктор.
– Но ведь есть государственные клиники...
– Я знаю, что вы хотите сказать. Да, там меня приняли бы, даже даром. Но мне пришлось бы подписать обязательство, что я согласен на экспериментальные методы и на все с этим связанное. А это, возможно, не вполне явная, но все же какая-то форма опытов на человеке. Кроме того, разве они могут дать мне гарантию, что в результате их экспериментальных методов я стану нормальным человеком? А я не согласен на прозябание. Я хочу плавать, грести, бегать по лестницам, хочу действительно жить.
– У вас изменились интересы. Раньше вы целыми неделями не покидали института. Можно сказать, жили в нем.
– То, что было когда-то, не имеет никакого значения. Вы знаете, чем я занимаюсь сейчас? Программирую автоматические навигационные приборы на кораблях, которые плавают от порта к порту и развозят грузы. Я кончаю работу и остальное время посвящаю себе. Никаких раздумий, никаких проблем. Иногда какая-нибудь книжка...
– Понимаю. Я предпочитал бы, чтобы у вас были деньги. Тогда у меня не возникло бы никаких проблем. Обычный пациент...
– Но тогда я наверняка не обратился бы к вам.
– Вы по крайней мере откровенны, профессор.
– Я долго колебался, прежде чем прийти. Я думал о другом полушарии. Там это делают даром. Когда-то, когда я еще был профессором Мольнаром, все было бы очень просто, но теперь... Теперь я не смог бы даже наскрести денег на поездку...
– Стало быть, вы продумали все возможности и остановились на мне.
– Вот именно.
– Я не отвечу вам так просто, - помолчав, сказал Эгберг.
– Я должен подумать...
– Только не очень долго. Я могу умереть здесь у вас. Нет, не думаю, чтобы у вас были какие-нибудь неприятности, если бы кому-нибудь пришло в голову проверить, кем я был и что нас, мягко говоря, некогда разделяло. В конце концов это давнее дело. На всякий случай в моих вещах хранится адрес моего врача.
– Хороший специалист?
– Провинциальный врач средней величины.
– Я уже знаю его адрес. Завтра я получу все данные, которыми он располагает.
– Вы перетрясли
– Как видите. Впрочем, не я лично.
– Вы откровенны. Это нечто новое. Не думал, что это приходит с возрастом.
– Вы всегда думали обо мне хуже, чем я есть, профессор. Я никогда не боролся против вас лично. Я боролся только против ваших взглядов.
– Результат был тот же. Впрочем, не будем возвращаться к прошлому.
– Согласен. Выпьете кофе? Мне думается, это вам не повредит.
– Ну что ж, выпью.
– Перейдемте в мой кабинет.
Кофе и коньяк ждали их. Свет был желтый, приглушенный, как и во всем доме. В глубине комнаты Мольнар заметил нечто напоминающее большой пульт управления. Пульт был темным, только почти на самом его краю мигал одинокий красный огонек.
– Простите, профессор. Я на минутку. В институте что-то происходит, Эгберг подошел к пульту, над которым в тот же момент загорелись две яркие лампы дневного света. На экране появилось лицо человека в белом халате.
– Что нового, Дорн?
– спросил Эгберг.
– Все в порядке. Только шестнадцатая нервничает. Поэтому я обеспокоил Вас.
– Ты пытался дать поляризующее напряжение?
– Да. Не помогает.
– Хорошо, сейчас посмотрю, - сказал Эгберг и повернул экран так, что Мольнар уже больше ничего не видел. Щелкнул переключатель, и Мольнар услышал вой, монотонный, низкий, почти нечеловеческий. Он встал и, стараясь не задеть стол, подошел к пульту. Эгберг, склонившись к экрану, стоял к нему спиной. Он был выше Мольнара и заслонял часть экрана. Однако в незаслоненной части Мольнар увидел женскую руку, может быть, детскую. Рука разжималась и спазматически сжималась, потом шло предплечье, а дальше был металл, странная сетка, напрягающаяся и набухающая в такт спазмам руки. Он минуту смотрел на руку, потом взглянул в глубь экрана. Там в большом прозрачном сосуде плавал мозг. Он не мог ошибиться, он был нейроником. Вдруг вой прекратился, экран погас. Эгберг повернулся и сверху посмотрел на стоящего перед ним Мольнара.
– Это был мозг, - сказал Мольнар.
– Конечно.
– И рука человека.
– Рука человека, но мозг обезьяны. Он управляет рукой человека как более специализированной, чем конечность обезьяны. Двойная гибридная система.
– Эгберг погасил лампы над пультом управления, и Мольнар видел теперь только столик, кресла и дымящийся кофе.
– Садитесь, профессор. Настоящий ученый всегда любопытен, не так ли?
– Не очень понимаю... к чему эта система?
– Какие-нибудь простейшие услуги... скажем, подавать пальто в гардеробе, обертывать конфеты в бумажки. Всюду, где не требуется избыток мышления, а рука человека хорошо справляется... или более желательна. Если бы я поехал на осенний конгресс нейроников, я б установил своего киборга у входа и он пожимал бы всем входящим руки.
– Сумасбродная идея.
– Вы правы. Но реклама превосходная. К сожалению, я не еду на конгресс...
Они молча пили кофе. "Напрасно я сюда приехал, - думал Мольнар.
– Можно было предвидеть, что он не даст мне искусственного сердца. Вероятно, сейчас он размышляет, как отказать, чтобы потом не мучали угрызения совести. Хотя бывают ли у такого человека вообще когда-нибудь угрызения совести?" Потом он подумал о своей железной кровати, звоне насекомых и вое корабельных сирен.