Мера Любви
Шрифт:
Пожар был гибелен не только для одних иудеев, ибо пламя, не делая разбора между вероисповеданиями, охватило и близлежащие дома христиан. Прекраснейшие кварталы города запылали в огне, вызванном его собственными жителями, как будто бы они были врагами сами себе. Евреи либо горели в огне, либо получали удар ножом, мечом, камнем, чем угодно, что только попадалось под руку, и в течение короткого времени пролилось много крови, пока наконец жадность людей не победила их жестокости, и потому они бросили убивать ради того, чтобы грабить жилища евреев, вытаскивая отгуда всяческое добро, какое только могли унести. Едва над толпой восторжествовала алчность,
Обо всех этих событиях сообщили королю, продолжавшему веселый пир со своими ноблями. Когда Ричарду передали, в чем причина беспорядков, он воскликнул вне себя от ярости, не в состоянии перенести столь наглое оскорбление его королевского достоинства:
— Как они посмели? В день моей коронации! Мерзкие евреи, что за проклятье слушать мне посреди праздника про этих кровопивцев, которые распяли Господа нашего?!
Праздник и вправду был безвозвратно испорчен. Стоило только прозвучать одному слову: «Пожар!», церковные прелаты и светские бароны равно утратили желание веселиться. Все принялись собирать своих людей, многие для того, чтобы защищать дома, в которых они остановились в городе, иные же увидели в беспорядках удобный способ для обогащения, ибо вооруженным людям, привыкшим куда больше горожан к войне и насилию, представлялось не слишком сложным делом отбирать нечестиво добытое простолюдинами в свою пользу.
Де Бельвар был одним из первых, кто покинул королевскую резиденцию. Сложно передать, насколько он обеспокоился, — едва ли меньше, чем десять месяцев назад, когда торопился поспеть из Стокепорта в Силфор. И как тогда, испытывая страх за Джованни, граф сделался решительным, безрассудно отважным и гневливым. Во главе сопровождавших его двадцати всадников де Бельвар пришпорил коня, пустив его в галоп, и никакая сила в подлунном мире не смогла бы помешать ему достичь дома Овильо. По пути графу и его людям часто попадались разрозненные фуппы горожан с отнюдь не мирными намерениями, но они все словно чуяли решимость де Бельвара, не поколебавшегося бы вышибить из кого-нибудь душу на полном скаку, и торопились скрыться в ближайших проулках, чтобы не дай Бог не попасться на пути этих рыцарей, несущихся как угорелые. Оттого графу казалось, будто на темных улицах безлюдно.
Свернув в район, где стоял дом зятя Джованни, де Бельвар мог успокоиться, пламя бушевало в другой стороне. Большей частью графские люди были на месте и настороже, готовые отразить любые поползновения бунтовщиков учинить насилие или поджог. Де Бельвар соскочил во дворе с коня, едва замедлив его ход, не глядя бросил поводья на руки подоспевшего конюшего и взбежал по наружной лестнице в дом. Джованни, его сестра и Мод коротали тревожную ночь все вместе в просторной комнате на первом этаже, в которой обычно расставляли столы для трапезы. Заслышав, что граф приехал, Джованни вышел ему навстречу. Де Бельвар схватил его в крепкие объятия, прижал к себе и долго не отпускал, пока наконец дамы не позвали их войти.
В конец раздосадованный Ричард I послал Ранульфа де Гланвиля, юстициария королевства, усмирить разбушевавшееся простонародье. Но тщетно, поскольку в таком большом беспорядке никто не желал слышать голоса разума, более того, некоторые наиболее буйные начали кричать на посланца короля и его спутников,
ГЛАВА XLVII
О различии между женщинами и мужчинами
Король Ричард приказал наказать виновников бунта, каких отыскали. Троих повесили, одного за грабеж, двух других — за поджог. Евреи, с перепугу покрестившиеся, чтобы спасти себе жизнь, в христианство, вернулись к своим прежним обычаям. Ричард разослал гонцов по всем графствам Англии с запретом налагать руки на иудеев и предписанием для них королевского мира.
Ноны сентября были посвящены принятию присяги на верность. Сначала королю Ричарду присягнуло духовенство: епископы и настоятели монастырей, затем присягали графы и бароны земли английской.
Джованни не приносил присяги новому королю как епископ Силфорский, ибо, когда де Бельвар спросил у Ричарда совета на его счет объяснив, в каком странном положении тот обретается, можно сказать, выгнанный из своей епархии, вернее даже, едва спасенный из рук убийц собственных каноников и паствы, король посчитал, что лишенный всякого дохода, бывший ли, настоящий ли епископ в изгнании не представляет для него ровно никакого интереса, и оставил решение силфорской проблемы на усмотрение намеченного на иды сентября все-английского церковного собора в Пайпуэлле.
— При таких условиях, что вы рассказали, милый граф, этот епископ не сможет мне ничем помочь, так же как не сможет и никак навредить, — философски заключил Ричард. — Дело терпит.
Епископ Гуго Честерский, вернувшийся из изгнания вместе с архиепископом Кентербери и еще не успевший даже поглядеть на свою епархию, вместе с прочим духовенством, участвовавшим в коронации Ричарда, дожидался церковного собора и не придумал ничего лучше, как присоветовать графу обратиться за помощью к папскому легату, который должен был прибыть в Англию в самом скором времени.
Де Бельвару и Джованни оставалось только ждать.
А пока суд да дело, граф сговорил вторую свояченицу, Мабель, за барона д'Обиньи, а третью, Агнес, за Анри де Феррэ, сына четвертого графа Дерби.
Матримониальные заботы не слишком обременяли де Бельвара, развлечениями же и пирами он откровенно пренебрегал, проводя при дворе столько времени, сколько было необходимо, чтобы не показаться отъявленным невежей, ибо находил общество Джованни куда милее, нежели компанию кого угодно другого.
Мод уехала жить при королеве Элеоноре, где высокородное общество должно было подготовить невесту графа Хантингдонского к достойному принятию ответственности ее нового положения. Ей предстояло выучиться быть строгой, но приветливой, мудрой, но ненавязчивой, почтенной, но умеющей развлекаться, приятной собеседницей, внимательной и снисходительной слушательницей, не позволяющей себе зевать даже во время самых занудных россказней своего супруга или его гостей, знающей, как настоять на своем, не вступая в споры, ценящей изящное остроумие, ловко отличая его от пошлости. Ей требовалось выучиться дарить свое внимание кавалерам, не преступая скромности, короче говоря, освоить сложную науку быть дамой.