Меридианы карты и души
Шрифт:
6 марта, Егвард
Канада…
Когда на школьной карте, — а она была очень большая и занимала почти всю классную доску, — я хотела показать Канаду, рука с трудом дотягивалась до нее. Она была высоко, почти прилепилась к полюсу, а я была ученицей третьего-четвертого класса. Потом мы выросли, карта постепенно уменьшилась, разноцветье ее для нас стало уже не просто коричневым, желтым, голубым, зеленым, а странами с их городами, с реками, морями, с горными хребтами и вершинами, с их историей и куль турой. Вот в этом кружочке на юге жил Гомер и поднялся к небу Парфенон. Рядом, на полуострове-сапожке, Юлий Цезарь перешел Рубикон и основал империю, по выше, на севере, явился миру великий Шекспир, на берегах Невы открыл окно в Европу Петр Великий, а чуточку
Толпа вовлекает меня в свою круговерть, и я, смятенная, растревоженная, протягиваю встречающим гвоздики, хоть и несколько привядшие, но все же из той, настоящей Армении. Среди встречающих и такие, кто, пожимая руку, спрашивает:
— Не помните меня? Я из Каира…
— Мы виделись в Бейруте, забыли?
— Я слышал вас в Алеппо, в школе Гайказян…
— А мы познакомились в Париже, в гостинице «Лютеция»…
«Помню», «Да, да», «Возможно», «Вероятно», — произношу эти слова машинально, а в душе горечь. Значит, еще дальше теперь они от родной земли — на целый океан. К понятиям египетская, сирийская, ливанская, французская, иранская, американская прибавилась за последнее десятилетие канадская армянская колония.
Моя первая встреча в этой колонии произошла в субботней школе. День был сумрачный, дождливый, и, быть может, от этого снятое внаймы здание школы — просторное, бетонно-стеклянное — показалось мне каким-то неуютным, угрюмым. Вместе с моими спутниками прошли через пустые коридоры и вошли в зал. В углу группа самых разновозрастных детей окружила учительницу. Ребята пели что-то. Я попросила не прерывать, и мы остались стоять у дверей. То был не марш, не грустные мелодии Комитаса — то была незатейливая народная песенка «Ой, Назан-яр…» («О моя любовь Назан…»), но поди-ка, я не смогла удержать слез. Первая встреча с армянскими детьми на американском материке. Холодный громадный зал, и в углу дети, скучившиеся, как цыплята, сбежавшиеся на горсточку зерна… Кто знает, где, в каком селе, в каких горах и на каких полях, пропитанных запахом трав и хлебов, родилась эта песня, переплыла океан, долетела, дошла сюда, в высокий белобетонный зал, и сейчас на устах этих одетых в джинсы и батники детей. Звучала эта идиллическая песенка как-то убыстренно, в каком-то ином, непривычном ритме, словно взвалив на себя новую, непредусмотренную задачу: заменить собою те дальние деревушки, те горы и поля, пропитанные запахом трав и хлебов, не дать погаснуть далеким, едва мерцающим огонькам.
Встреча со школьниками началась с того, что от группы ребят отделился мальчуган лет двенадцати, коренастенький, светловолосый, и четко, звонкоголосо стал читать мое стихотворение:
Армянская страна, родная сторона,
Огромен белый свет, но я тебе верна.
Ты стародавний храм над древнею скалой,
А небо над тобой как купол голубой.
Голубкою бы стать под куполом твоим,
Чтоб тень его была мне кровом дорогим.
Куда б ни улететь, к тебе вернуться вновь,
Под купол голубой нести свою любовь[3].
Купол Армении, кровля ее сложена не только из бревен и соломы, камня и бетона, она сложена из первых жарких строк, пропетых язычниками-бардами о боге огня Ваагне, из строгой вязи наших древних
Не знаю, куда, к каким берегам, в какой Ванкувер или Сидней, забросят этого коренастенького мальчугана житейские бури, как повернется его судьба, но пусть всегда будет над ним этот купол голубой, эта нерукотворная кровля…
7 марта, Ереван
В армянском обществе культурной связи с зарубежными странами сегодня встреча по поводу Международного дня женщин. Женская секция общества принимала зарубежных студенток, занимающихся в учебных заведениях Армении. Меня тоже пригласили, и я охотно приняла приглашение. Во время моих выступлений за границей мне не раз приходилось говорить о том, что Армения, посылавшая своих сынов в иностранные университеты, сегодня сама принимает студентов, приехавших из других стран, среди которых около четырехсот человек — армяне из спюрка. С армянскими ребятами мне часто доводилось общаться. Бывала у них на литературных вечерах, но со студентами других национальностей еще не встречалась. И вот нынче возможность такого общения.
В зале вокруг низеньких столиков сидят студентки — монголки, вьетнамки, немки. После взаимных приветствий и поздравлений хозяева откупорили бутылки с шампанским, а затем потихоньку начали «откупориваться» и гости. Первыми задали тон монголки, питомицы ереванского музыкального училища имени Романоса Меликяна.
Круглолицые, миниатюрные, в брюках и курточках, они спели монгольские песни, как объяснили сами, «любовного содержания». Пели непринужденно, без всякого смущения. Из узких, продолговатых глаз молодой задор высекал искры. Потом поднялись вьетнамки. Они столпились застенчивой кучкой и тоже стали петь. Но голоса их звучали неуверенно, тихо. Быть может, оттого, что они учились на математическом факультете университета и пение не было их специальностью. Мне показалось, что война, тянувшаяся долгие годы, оставила на них свой истощающий след. Девочки невысокие, бледные, с неизбывной грустью в глазах. Они сюда, к нам, донесли скорбь вьетнамских Тер-Зора и Герники. Не так ли пели и наши сироты, подобранные на дорогах беженства, привезенные в Порт-Саид, Египет, Алеппо, Афины, Париж и дальше — в Канаду, Америку?
Я вспоминаю фотографию, вошедшую почти во все сборники стихов Туманяна. Она сделана в те самые годы, когда беспощадный ятаган уже был занесен над жизнью тысяч и тысяч жителей Западной Армении.
…Эчмиадзин — древний центр армянской церкви. Во дворе храма сгрудившаяся толпа детей с голодными глазами, в лохмотьях. Посреди них Туманян, высокий, сухощавый, с трудом сохраняющий какое-то подобие улыбки на устах… Поэт народа, он оставил Тбилиси, где жил постоянно, и ринулся туда, в самое пекло, в сожженные, разоренные Ван и Муш, а затем вместе с беженцами пешком добрался до Еревана, Эчмиадзина, стараясь вселить в отчаявшихся людей хоть какую-то надежду.
«Родина плача, родина сирот», — писал он в своем знаменитом стихотворении «Вместе с Родиной» и нашел в себе силы и прозорливость закончить его следующими строками:
В одеждах пламенных придет заря грядущих дней,
И будут сонмы светлых душ, как блеск ее лучей,
И жизни радости лучи улыбкой озарят
Верхи до неба вставших гор, священный Арарат.
И вот поэт, что уст своих проклятьем не сквернил,
В воскресшей песне воспоет расцвет воскресших сил.[4]
Жив был бы поэт, зашел хоть ненадолго в этот маленький зал, услышал, как рослые, светловолосые, подтянутые немки, студентки физического факультета Ереванского университета, с присущей им добросовестностью, стройно поют «Эребуни-Ереван», заменяя в конце припева армянские слова немецкими. Увидел бы все это Туманян, порадовался бы великому смыслу происходящего в этом маленьком зале…