Меридианы карты и души
Шрифт:
— Забыла, — еще больше, чем дочь, сокрушается отец. — Целую неделю моя мать учила-учила… И вот забыла…
Рядом со мной сидит вардапет — глава сен-катринской церкви. Он объясняет, что здесь со своими «ребятами» Вазган — местный лидер дашнаков. Еще дня два назад эти «ребята» говорили вардапету: «Знаем, приехавшая из Армении будет бросать в нас камни, однако мы придем…» И вот они пришли, хотя обычно сюда не ходят.
В конце слово предоставляется мне. Я не «бросаю камни». Я просто рассказываю, как народ Советской Армении, укладывая камень на камень, воздвигает свой отчий дом, двери которого распахнуты перед всеми его сынами, входящими с открытым сердцем. Рассказываю о Ереване и приютившихся под его сенью новых поселках— Нор-Гехи, Нор-Зейтун, Нор-Аджн, Нор-Арабкир, Нор-Себастия, Нор-Малатия, Нор-Харберт, Нор-Ерзынк, —
Слова мои адресованы простым людям, сидящим в зале, большей частью старикам, которые хотя и давно уже здесь, но в этой канадской дали сохранили свою безыскусственность, свою крестьянскую тоску по родной земле, камню, дереву.
В конце вечера они подходят ко мне, пожимают руку, обнимают, некоторые умиленно рассказывают о том, что побывали в Армении, в Нор-Гехи, в своем поселке, и, если бог даст, обязательно приедут еще.
Ах, эти старики! Они всюду еще будут встречаться мне, на всей шири Канады и Америки. Будут сидеть в залах, как прикованные к скамьям, и, словно бьющую из кислородной подушки струю, вдыхать воздух Армении, ее речь. И повсюду, в дневном одиночестве и в стариковские бессонные ночи, они снова и снова вспомнят ту свою неказистую хижину и сад своего деда, из поношенного рукава которого высовывались узловатые, подобно сухой виноградной лозе, добрые руки.
Эти старики! Они пришли сюда, на эти чужие берега, еще молодыми, жилистыми. В стальных зубьях Гамильтона, на плантациях Канады, на автомобильных заводах Форда состарились, ссохлись. Все надеялись: вот вырастут дети, выучатся, выйдут в люди, и никто больше не швырнет им в лицо презрительную кличку «старвинг арминиен» — «голодный армянин».
Выросли дети, выучились в школах и колледжах и год за годом, класс за классом отходили от отцов. Отцы комьями земли стелились под ногами детей и внуков, стремясь напитать их теплом и влагой родины, дать возможность прорасти родным корням. Но иссохшими были уже эти корни, скудными их влага и тепло. И сыновья переступили через эти выветрившиеся комья и пошли шагать по просторам, по жирному чернозему.
Они встречались мне повсюду, эти старики, и везде — в домах ли для престарелых или в полных достатка особняках, покинутые детьми или окруженные заботой сыновей и невесток — все равно они были одиноки. Бегущий из века в век горный ручеек обмелел и вот-вот должен был совсем уйти в песок. А где-то рядом уже взял свое начало другой ручей, звенящий на другом языке, о других берегах…
12 марта, Егвард
«Дорогая большая тото! Тетя! Мы очень соскучились по вас. В этом году у нас Сильва Капутикян, приезжайте, я вам покажу, если не можете приехать, напишите письмо, что не можете приехать. Если приедете, я вам покажу Сарухана тоже. Знаете, Шагик Агаронян то левой, то правой рукой играет на аккордеоне. Тетя, мы очень соскучились по вас. Моя любимая тетя».
Ровно десять лет назад, когда я писала «Караваны» и приводила там это письмецо сынишки редактора бейрутской газеты «Зартонк» Шагика Агароняна, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я встречусь с той самой «большой тото» здесь, в Сен-Катрине, и она, тикин Алексанян, положит передо мной мои «Караваны», откроет 498-ю страницу, попросит расписаться на полях возле этих строк.
Для армянина земной шар, оказывается, уменьшился. Летят письма и посылки через поля и горы, моря и океаны, в письмах семейные
Да, для армянина земной шар несказанно уменьшился или, напротив, расширилось местожительство армянина: вместо одного отечества — десятки вторых отечеств, вместо пяти-шести связанных между собой областей — пять частей света, вместо двух, Восточной и Западной, Армений — два, восточное и западное, полушария. И в результате вместо семьи, рода, живущих на одной земле, раскинутые по всему свету родственники — сестры, братья, сыновья, племянники.
«Большая тото, мы очень соскучились по вас». Большая тото высокого роста, у нее круглое бледное лицо с седым венчиком гладких волос. За ней утвердилась слава человека строгих правил. Я почувствовала это сразу, когда на пороге ее дома, куда мы пришли после вечера, появились родственницы тото — сестры Нвард и Сиран, щебечущие по-английски.
— Здесь говорят только по-армянски, — резко прервала она. И затем весь вечер в доме действительно звучал только армянский.
Рядом со мной сидит дочь тикин Алексанян — Анаит, пианистка. Она рассказывает, что на будущий год собирается в Ереван, в консерваторию, продолжать музыкальное образование. Нвард и Сиран приехали сюда из ближайшего города Колд, где живут их родители. Работают же девушки в Нью-Йорке. Сиран служит в Организации Объединенных Наций. Веселая, разговорчивая девушка. Сегодня они здесь со всей родней — отец, мать, сестра отца. Приехали специально на вечер. Показывая на сидящую во главе стола тетку и подбирая все доступные ей армянские слова, Сиран рассказывает:
— Этой весной тетя моя — вот она, рядом с отцом, — ездила в Армению, а оттуда по дороге домой остановилась у меня в Нью-Йорке. Я повела ее, показала Эм-пайр билдинг, Рокфеллер-центр, Линкольн-центр, вошли внутрь здания Унион Национ… А она все свое гнет: «Наберись ума в конце концов, девочка, наберись… Что это такое показываешь мне?.. Ереван смотреть надо! Ереван — это город. А тут что — торчат чудища какие-то вверх».
В рассказе Сиран и юмор, и какое-то удовлетворение. Она смеется над тетушкой и тем не менее довольна, что обнаружился в мире человек, считающий Ереван лучшим городом, чем Нью-Йорк. А тетка, старая уже женщина с суховатым, решительным лицом, без всяких там околичностей на чистом гехинском диалекте подтверждает:
— Да, и не отрекаюсь от своих слов… Ты еще ребенок, не понимаешь… Один камень Еревана не сменяю на твой Нью-Йорк…
Нвард, певица, по-армянски говорит еще хуже. Но всем существом своим участвует в беседе, сгорая от желания высказать то, что у нее на сердце. Именно так и пела она на вечере песню композитора Эдгара Ованесяна «Эребуни-Ереван». А сейчас взяла бумагу, карандаш и хочет записать новую песню о Ереване. Я диктую, она пишет английскими буквами, потом, как ребенок, складывает слоги, с трудом соединяет их. Сопротивляющиеся слоги постепенно сдаются, смягчаются, становятся словами, стихами, строфами… Нвард ликует, песня раскачивается, клонится то в одну, то в другую сторону, делает первый уверенный шаг.
Поем мы все — Нвард, Сиран, ее тетя, Анаит и я. Поем в Сен-Катрине, в доме, где живет большая тото. Черный огонь в глазах Нвард вдруг задымился, голос повлажнел. Поет все громче, с каким-то даже вызовом. Откуда она взялась там, в своем Колде? Как выросла такая, на первый взгляд, совсем ереванская, ни в чем не отличимая от ее темноглазых, гладковолосых тамошних сверстниц? Ни в чем, кроме речи. Отступницы речи.
На дворе ясная, прозрачная ночь. Уснули дома, оставив у дверей сторожа — электрическую лампочку. Близко, очень близко, вижу длинную полосу воды, она блестит под луной. Это канал, один из тех, которые соединяют систему Великих озер Америки, связывают Канаду с Соединенными Штатами. Мы прощаемся, чтобы отправиться каждый к себе домой. Алексаняны остаются в Сен-Катрине, кто-то едет в Торонто, Нвард и Сиран — в Колд, кто-то — в Нью-Йорк, и я, только я, — в Ереван…