Меридианы карты и души
Шрифт:
8 марта, Ереван
Международный женский праздник в нашей семье ознаменован одним весьма значительным событием. Восьмое марта — день рождения моей матери. По правде говоря, день этот установлен согласно лишь устному ее заявлению. Раньше, я припоминаю, мы отмечали эту дату в первых числах месяца. Но несколько лет назад мама объявила окончательно, что она родилась в 1895 году, в марте месяце, восьмого числа, в первую субботу великого поста. Каким образом каждый год эта «первая суббота» совпадает с восьмым
Конечно, в этом году стоило как следует отметить эту «первую субботу». Мать мужественно выдержала мое почти пятимесячное отсутствие и, невзирая на нездоровье, отправила в Америку следующий наказ: «Сильва-джан, получили посланную тобой из Нью-Йорка почтовую открытку, она доставила нам всем большую радость. Здоровье мое хорошее, также и Араика… Оставайся сколько нужно… Новый год будь там. 10 января в Москве, 15-го в Ереване».
Как видите, мама моя, и поныне крепко держащая в руках свой маршальский жезл, разрешила мне до 10 января оставаться в Америке, уверенная, что все зависит только от ее воли.
Словом, что бы там ни было, я цела и невредима вернулась домой и застала маму также в полном здравии. И вот в очередное Восьмое марта собрались родные и друзья, чтобы отметить этот праздничный комплекс, правда, не с таким уж размахом, как полагалось бы.
Среди гостей Вагэ и Лилиана Осканяны. Познакомились мы еще лет семь-восемь назад. В те годы я уезжала иногда работать в Бюракан, жила в гостинице при обсерватории. Слышала, что недавно в Армению переехал директор Белградской обсерватории Осканян и теперь трудится здесь, в Бюракане. Очень хотелось с ним повидаться, но сжатые сроки работы вынудили меня отложить знакомство до случая. И вот однажды утром в дверь мою кто-то с силой постучал.
— Здравствуйте. Я Вагэ Осканян, узнал, что вы здесь, и явился. Как вам тут пишется? Неужто я спугнул музу?.. Ничего, пусть мир немного обождет, пусть помучается без ваших новых шедевров, — выпалил он и, не ожидая приглашения, плюхнулся на стул.
— Значит, вы Осканян! — обрадовалась я. — Представляла вас иначе — сдержанным, элегантным европейцем…
— Прежде всего в армянском есть свое слово: не элегантный, а изящный, с тонким вкусом. И затем, думаю, я не допустил никакой несдержанности, — сразу поставил меня на место Вагэ.
— Да, но… Можно вам предложить коньяк?
— Благодарю, не пью.
— Кофе?
— И кофе не пью.
— Как же так?.. Что тогда?..
— Сладости, очень люблю сладости.
Я обескуражена: громадный, басовитый и… сладости!
— Ничего, — утешил меня Вагэ, — Лилиана любит и коньяк, и кофе.
Лилиана — его жена, которую я вскоре увидела, так как Вагэ в тот лее день затащил меня к себе домой, познакомил с семьей.
А семья у него действительно стоила того, чтобы прервать работу и пойти к ним. Глава семьи все еще отец, хотя ему уже за восемьдесят. Лицо у него такое, что попадись он вовремя Рембрандту, тот наверняка
— О нас говорили в Белграде: это безумцы, они помешаны на Армении, — шутил Вагэ. — Лилиане я, как только начался у нас роман, с самого начала поставил условие: мы должны уехать в Армению, если согласна, женимся, а если нет…
Лилиана, как и муж, высокая, ширококостная, с виду кажется еще крупнее его, В годы войны она партизанила в горах Сербии. Теперь врач-фтизиатр, работает под Ереваном в специальной лечебнице. Оба их сына — Армен и Ара — тоже статные, красивые, как и родители. Поскольку бабушка и дед еще в Белграде обеспечили им основной «капитал» для переезда в Армению — родной язык, они. сразу же включились в жизнь, поступили в армянскую школу, не потеряв ни дня.
— Дед сегодня целый день сажал деревья, — говорит Лилиана почти на чистом армянском, тщательно выговаривая буквы «дж» и «дз».
— Если бы мог, озеленил бы все эти голые горы, — старик смотрит вдаль, — жалко, опоздал я… Однако во дворе обсерватории посадил восемьдесят пять деревьев — в память восьмидесяти пяти погибших из нашего рода в те страшные годы.
— Посадил деревья — это еще ничего, — озабоченно говорит невестка, — всю нашу ереванскую квартиру сам отремонтировал — покрасил стены, окна…
— Тут молодые люди с ленцой, — сетует старик. — Есть и такие родители, что стучатся в тысячи дверей, мечтая освободить сыновей от военной службы. В свое время в Харберде тамошние власти не брали армян в солдаты, чтобы те не научились воевать. Но что это за народ, спрашивается, если не умеет держать в руках оружие, защищать себя?
Начиная с этой бюраканской встречи, мы стали друзьями. Вот и сегодня Вагэ и Лилиана наши дорогие гости и сотрапезники. Лилиана уже заведует отделением. Когда в коридоре появляется ее грузная фигура, сестры и санитарки мечутся в смятении — как бы строгий Лилианин глаз не заметил какого-нибудь огреха. За эти годы она полностью «армянизировалась». Любит наших поэтов, бывает, соберет врачей, читает им наизусть стихи и как следует стыдит тех, кто не знает поэзии.
— Что за несуразный концерт был на пятидесятилетии Паруйра Севака, — еще не садясь за стол, сетует Лилиана, — почти не читали ничего из «Несмолкающей колокольни», стыдно прямо…
Мама моя заводит речь об Армене и Ара, которые после окончания университета должны работать вместе с отцом там же, в Бюракане, образуя свою, осканяновскую «астродинастию».
— Почему не привели детей?
— Какие дети?! Армен уже в армии, в Прибалтике. Окончил физический факультет и пошел, — отвечает Вагэ.
— В армию? — удивляюсь я и хочу сказать: «Ведь собирался в аспирантуру», но замолкаю, вспомнив слога деда.
Уловив сомнение в моем голосе, Вагэ объясняет с чуть заметным вызовом:
— Выполнит свой долг и вернется, аспирантура никуда от него не денется. Ну, рассказывай, как там Америка.
— Да, да, расскажите! — закричали гости.
— Какие она у вас вызвала эмоции? — спрашивает одна из дам.
— А нет ли армянского слова, соответствующего «эмоции»? — тут же одергивает ее Вагэ, в своей постоянной роли хранителя чистоты языка.