Мэрилин Монро
Шрифт:
Из своего маленького пристанища, расположенного под квартирой Аны Лоуэр, Норма Джин выходила главным образом лишь для того, чтобы поработать фотомоделью и манекенщицей. Эммелайн Снивели разослала во все концы города множество ее самых разнообразных снимков, которые циркулировали по офисам художников и фотографов Лос-Анджелеса, и чуть ли не ежедневно в «Синей книге» раздавались звонки с предложениями.
В феврале Норма Джин позировала шотландскому фотографу Уильяму Бернсайду, который находился под впечатлением ее «взгляда, выражающего печаль невзирая на улыбающееся лицо». Как ранее Коновера и де Динеса, она очаровала его своей готовностью сотрудничать и желанием нравиться. «Мне приходилось неделями ждать, чтобы завоевать ее поцелуй», — поделился Бернсайд через много лет; отсюда было уже совсем недалеко и до более тесной близости. В первую очередь она любила фотографический
Норма Джин быстро, просто на глазах менялась. Она по-прежнему была закрепощенной и неуверенной в себе, боялась, примут ли ее и одобрят ли, время от времени заикалась в процессе разговора, но сейчас она научилась отдаваться камере — с целью получить снимок, или фотографу — влекомая исключительно сексом. Как Бернсайд, так и другие завоевали благодарность Нормы Джин своим профессиональным талантом, она же выражала свою признательность телом. Бернсайд, однако, вскоре закончил их роман. Норма Джин прислала ему такое стихотворение:
Любила тебя когда-то
И даже тебе в том призналась,
Но ты ушел далеко.
Когда ж ты вернулся, то было
Уже, к сожалению, поздно
И стала любовь только словом,
Словом, давно позабытым.
Ты помнишь?
В феврале и марте 1946 года она позировала художнику Эрлу Морену и фотографу Джозефу Джезгару, и с обоими у нее установились весьма сердечные, но исключительно платонические отношения. Морен платил ей десять долларов в час, фотографируя в разнообразных туалетах, а также наполовину раздетой: то купающейся красавицей в намеке на купальный костюм; то вытирающейся после купания; то развешивающей — с обнаженной грудью — дамское белье. На основании этих фотографий он чиркал потом многочисленные рисунки углем и мелом, которые продавал фирме «Браун энд Биглоу» — самому крупному американскому издательству, занимавшемуся выпуском художественных календарей. «Эта девушка любила позировать, — сказал Морен через много лет. — Для нее это была чистой воды игра, и инстинктивно она все делала хорошо».
Джезгар, фотографическая знаменитость, прославившаяся благодаря своим заслугам для журналов «Фотоплей» и «Новости для граждан Голливуда», по просьбе Эммелайн Снивели согласился сделать пробные снимки Нормы Джин. Однажды днем, после обеда, он распахнул двери своей квартиры, соединенной с фотоателье, и увидел «застенчивую девушку, не имеющую в себе ничего общего с типичной моделью, девушку, которая была перепугана и не могла перевести дух». Она опоздала на час с лишним, и это удивило фотографа, поскольку явно противоречило ее горячему желанию сделать карьеру; позднее он стал думать, что опоздание было связано с «ее неуверенностью, хорошо ли она выглядит и будут ли рады ее приходу».
Норма Джин сказала Джезгару, что у нее нет денег заплатить за съемки и она не может себе позволить даже хороший обед — это было бесспорное преувеличение, если принять во внимание ее до отказа забитое зимнее расписание работ. Но Джезгар был другом Снивели и вечером 10 марта, прежде чем высохли первые негативы, пригласил ее на ужин. Их сеансы фотосъемки продолжались целый месяц — на верхушке большого табло с надписью «Голливуд» и на пляже в Зама-Бич, где он сделал как цветные, так и черно-белые кадры, замечательно передающие радостную возбужденность и наэлектризованность Нормы Джин, когда она рисовала сердечки на мокром песке.
Ласло Уиллинджер тоже сделал в том же самом году необычные фотоснимки Нормы Джин.
Когда она видела фотоаппарат — совершенно безразлично, какой именно, — она оживлялась и становилась совершенно, иной. В момент, когда снимок был сделан, она тут же возвращалась в предшествующее, обычное состояние, не особенно интересуясь окружающим. Однако у нее был исключительный дар — и она с успехом пользовалась этим талантом — возбуждать сочувствие в людях, причем даже в тех, кто постоянно вертелся в соответствующих сферах и вроде бы знал о склонности этой фотомодели играть на человеческих эмоциях.
Не было бы ничего странного, если бы оказалось, что эта красивая одинокая девятнадцатилетняя
Даже если бы она питала склонность воспользоваться случаем, это намерение дало бы осечку, поскольку в ее жизни возникли новые осложнения. Той весной Норма Джин чуть ли не ежедневно обнаруживала в почтовом ящике письма, в которых Глэдис умоляла дочь дать ей возможность приехать и поселиться вместе с нею. Глэдис обещала, что не причинит дочери никаких хлопот, — она наверняка сможет найти работу. В апреле Норма Джин выслала матери в Портленд денег на дорогу, и вскоре они делили одну кровать и две малюсенькие комнатки на Небраска-авеню. Это была ее последняя, короткая и неудачная попытка сблизиться с матерью.
Именно такую ситуацию застал в доме Джим, приехавший в апреле на недолгую побывку. Придя в собственную квартиру, он наткнулся на Глэдис, которая окинула его тупым взглядом. Как он вспоминал через долгие годы, сразу было понятно, что Глэдис не в состоянии позаботиться о себе. Но и ее дочь также не могла возложить на себя подобные обязанности.
Сущность психического заболевания и эмоциональных проблем Глэдис продолжает оставаться неясной, поскольку немногочисленные сохранившиеся в семье заключения врачей не дают на этот вопрос однозначного ответа. С одной стороны, Глэдис была подвижной, едва ли не проворной, вполне ориентировалась в окружающей ситуации и осознавала, кто она такая; она также не впадала в неконтролируемое бешенство, не страдала галлюцинациями, не проявляла симптомов паранойи или типичной шизофрении. В то же время Глэдис самоустранилась из нормальной жизни; другими словами, она выглядела не способной или не склонной поддерживать обычные человеческие отношения, а еще менее — выполнять какую-либо регулярную работу. Говоря наиболее общо, эта женщина страдала отсутствием чувств. «Она легко могла сбиться с толку, заблудиться, — вспоминает Элинор Годдард, — и невозможно было предвидеть ее поведение. Глэдис была послушной, но словно бы отсутствующей». Много лет спустя освоенные к тому времени специализированные медицинские исследования могли бы обнаружить у нее в организме отсутствие биохимической сбалансированности или даже доброкачественную опухоль в мозге; консультация психолога или психиатра была бы способна выявить хронические, но курабельные, то есть поддающиеся излечению, фобии или же комплекс вины, и лекарственная терапия могла бы принести спасение. Но в 1946 году ни человек, ни деньги не были в состоянии помочь Глэдис.
Результаты ее совместного проживания с Нормой Джин немедленно почувствовал на своей шкуре Джим: в доме просто не хватало места на троих, и поэтому буквально через несколько минут ему пришлось перебраться к матери, у которой он и провел свой краткосрочный двухдневный отпуск. В свете происходивших до этого у них с женой дискуссий на тему ее карьеры и его планов на будущее Джим отнесся к присутствию Глэдис как к вступительному шагу Нормы Джин к тому, чтобы разъехаться и жить врозь, шагу, который его супруга совершила продуманным и удобным для себя способом. Ему казалось, что она «действует с преднамеренным умыслом, выписав Глэдис в их квартирку на Небраска-авеню, где та заняла мое место в единственной имеющейся кровати». Но эта оценка являлась чрезмерно суровой: ему было неизвестно о предшествующей просьбе Глэдис, выраженной в Портленде, и о ее дальнейших мольбах; однако он почувствовал себя оскорбленным, оказавшись лишенным контакта с женой и даже не побеседовав с ней на тему их последующей совместной жизни. Глэдис представлялась ему просто «женщиной, лишенной чувств», чтобы не сказать незваной гостьей и чужаком. Словом, Джим вернулся к своей службе в торговом флоте, не повидавшись больше с Нормой Джин.