Мерсье и Камье

Беккет Сэмюел Баркли

— Теперь он будет рыскать вокруг, — сказал Камье.

— Какое это может иметь для нас значение? — сказал Мерсье.

— Мне не нравится быть обрыскиваемым, — сказал Камье.

Мерсье возразил против такого оборота. Камье стоял на своем. Эта маленькая игра быстро надоела. Было, должно быть, около полудня.

— А теперь, — сказал Мерсье, — пришло время и для нас.

— Для нас? — сказал Камье.

— Точно, — сказал Мерсье, — для нас, для серьезных дел.

— Как насчет того, чтобы перекусить? — сказал Камье.

— Сперва мысли, — сказал Мерсье, — потом пища.

Последовали долгие дебаты,

прерывавшиеся долгим молчанием, во время которого имели место мысли. В подобные моменты они достигали, бывало, то Мерсье, то Камье, таких медитативных глубин, что голос одного, возобновляющий медленное свое течение, бессилен был вернуть обратно другого, или оставался вовсе неуслышанным. Или, бывало, они приходили одновременно к выводам зачастую противоположным, и одновременно начинали на них настаивать. Нередко случалось одному впасть в задумчивость еще до того, как другой сделает выводы из своего экспозе. И были моменты, когда они подолгу смотрели друг на друга, не в состоянии вымолвить ни слова, два темных, пустых сознания. После одного из этих оцепенений они решили до поры отказаться от своих изысканий. Время порядком продвинулось, дождь все еще продолжался, короткий зимний день волочился к концу.

— Провизия у тебя, — сказал Мерсье.

— Наоборот, — сказал Камье.

— Действительно, — сказал Мерсье.

— У меня голод прошел, — сказал Камье.

— Нужно есть, — сказал Мерсье.

— Не вижу смысла, — сказал Камье.

— У нас впереди еще долгий и тяжелый путь, — сказал Мерсье.

— Чем скорее наступит конец, тем лучше, — сказал Камье [10] .

— Действительно, — сказал Мерсье.

Голова смотрителя возникла в дверях. Хотите верьте, хотите нет, видна была только его голова. И она хотела сообщить, в присущей ему затейливой манере, что за пол-кроны они вольны остаться на ночь.

10

Столь существенная для Беккета «запрограммированность» его героев на неудачу, провал, гибель — любых начинаний, всей жизни, — в середине семидесятых годов двадцатого века станет характернейшей чертой новой, сперва субкультурной, эстетики. Посему мерещится такой заголовок статьи где-нибудь в «Литературном обозрении Supernova»: «Сэмюэл Беккет — последний модернист или первый панк?».

— Теперь вещь обдумана? — сказал Камье. — И все в порядке?

— Нет, — сказал Мерсье.

— А когда-нибудь будет? — сказал Камье.

— Хотелось бы верить, — сказал Мерсье. — Да, я верю, не твердо, нет, но я верю, да, день придет, когда все будет в порядке наконец.

— Это будет восхитительно, — сказал Камье.

— Будем надеяться, — сказал Мерсье.

Долгим взглядом посмотрели они друг на друга. Камье сказал себе: «Даже его я не могу выносить». Такая же мысль волновала и его визави.

Два пункта представлялись все же установленными в результате их совещания:

1. Мерсье отправляется один, на колесах, в плаще. Где бы он ни остановился на ночлег, в первом же подходящем месте, он все подготовит к прибытию Камье. У Камье остается зонт. Сак не упоминается.

2. Вышло так, что Мерсье до сих пор проявлял себя

живым и энергичным, Камье — мертвым грузом. Следовало ожидать, что в любой момент положение может перемениться. Так на менее слабого пусть обопрется слабейший, чтобы путь продолжать. Вместе они, возможно, сумеют быть доблестны. Во что верится, конечно, с трудом. Или же великая слабость может овладеть ими одновременно. Да не поддадутся они в таком случае отчаянию, но будут с верою ждать, покуда минет тяжелое время. Несмотря на туманность этих выражений, они друг друга поняли, более или менее.

— Не зная, что и думать, — сказал Камье, — гляжу я вдаль.

— Вроде бы рассеивается, — сказал Мерсье.

— Солнце появилось наконец, — сказал Камье, — чтобы мы могли полюбоваться, как оно опускается за горизонт.

— Этот долгий миг яркости, — сказал Камье, — с его тысячью оттенков, всегда трогает мое сердце.

— Закончен изнурительный дневной труд, — сказал Камье, — что-то вроде чернил поднимается на востоке и заливает небо.

Объявляя конец рабочего времени, прозвонил колокол.

— Мне видятся неясные, расплывчатые фигуры, — сказал Камье, — они появляются и проходят с приглушенными возгласами.

— У меня тоже есть чувство, — сказал Мерсье, — что с самого утра мы не оставались без наблюдения.

— А сейчас мы, случаем, не одни? — сказал Камье.

— Я никого не вижу, — сказал Мерсье.

— Тогда пошли вместе, — сказал Камье.

— Они вышли из укрытия.

— Сак, — сказал Мерсье.

— Зонт, — сказал Камье.

— Плащ, — сказал Мерсье.

— У меня, — сказал Камье.

— Больше ничего? — сказал Мерсье.

— Я больше ничего не вижу, — сказал Камье.

— Я все возьму, — сказал Мерсье, — а ты позаботься о велосипеде.

Это был женский велосипед, и, к сожалению, без свободного хода. Чтобы затормозить, крутили педали в обратную сторону. Смотритель, связка ключей в руке, следил, как они удаляются. Мерсье держался за руль, Камье за седло. Педали поднимались и опускались.

Он послал проклятия им вслед.

II

В витринах огни зажигались, гасли согласно тому, что было задумано. По скользким улицам толпа словно бы стремилась к некой очевидной цели. Странная благость, гневная и горестная, распространялась в воздухе. Закроешь глаза, и не слышно голосов, лишь мерное тяжелое дыхание множества шагов. В этой безмолвной толчее они пробирались, как могли, по краю тротуара, Мерсье впереди, рука на руле, Камье позади, рука на седле, и велосипед все скатывался в водосточный желоб сбоку от них.

— Ты мне больше мешаешь, чем помогаешь, — сказал Мерсье.

— Я и не пытаюсь тебе помогать, — сказал Камье. — Я пытаюсь помочь самому себе.

— Тогда все нормально, — сказал Мерсье.

— Мне холодно, — сказал Камье.

— Было действительно холодно.

— Действительно холодно, — сказал Мерсье.

— Куда нас несут наши ноги? — сказал Камье.

— Да вроде бы к каналу, — сказал Мерсье.

— Уже? — сказал Камье.

— Может быть, у нас появится искушение, — сказал Мерсье, — направиться вдоль берега, и мы будем поддаваться ему, покуда не воспоследствует тоска. Перед нами, маня нас, нам даже глаз поднимать не нужно, угасающие краски, которые мы так любим.