Мерсье и Камье
Шрифт:
— Может быть, это галлюцинация, — сказал Мерсье.
— Возможно, — сказал Камье.
— Побежали, — сказал Мерсье.
Они пробежали немного в сырости и темноте, не встретив ни души. Когда бег закончился, Мерсье стал ныть, в каком хорошеньком виде, промокшими насквозь, они теперь прибудут в «У Хелен», на что отвечая, Камье описывал, как они тут же разденутся и развесят свои вещи над огнем или в сушильном шкафу, где горячие трубы.
— Если вдуматься, — сказал Мерсье, — почему мы не пользуемся нашим зонтом?
Камье посмотрел на зонт, который теперь у него в руке. Он взял его так, чтобы свободнее было бежать.
— Мы в самом деле могли бы, — сказал он.
— К чему обременять себя зонтом, — сказал Мерсье, — и не раскрывать его, когда это
— Действительно, — сказал Камье.
— Так раскрой его сейчас, бога ради, — сказал Мерсье.
Но Камье не смог его раскрыть.
— Дай сюда, — сказал Мерсье.
Но Мерсье не смог раскрыть его тоже.
Это был момент, выбранный дождем, выступающим от лица всеобщей паскудности, чтобы начать лить как из ведра.
— Заело, — сказал Камье, — никак не растягивается.
Мерсье употребил грязное выражение.
— Ты меня имеешь в виду? — сказал Камье.
Обеими руками Мерсье поднял зонт высоко над головой и швырнул его на землю. Он употребил другое грязное выражение. И в довершение всего, запрокинув к небу мокрое, дергающееся лицо, сказал: А ты… тебя я знаешь куда драл…
Несомненно, отчаяния Мерсье, героически сдерживаемого с самого утра, сдерживать далее было уже нельзя.
— Так это нашего маленького омниомни ты пытаешься оскорбить? — сказал Камье. — А тебе следовало бы понимать. Это, наоборот, он тебя дерет. Омниомни, всенедиромый [12] .
12
По английски все обстоит куда проще, построено на всемирно популярном глаголе to fuck и грамотно образованном от него окказионализме all-unfuckable, что буквально означает «никоим образом этому самому процессу не поддающийся». Причем нельзя забывать, что и во время написания романа в сороковые, и во время создания Беккетом английской версии в семидесятые слово fuck было еще далеко не настолько легитимным, насколько стало сегодня с легкой руки американского кинематографа и некоторых жанров современной музыки. Значит, всплывает неоригинальная проблема соотношения нерусской и русской бранной речи. У нас и в английском языке слишком разное эмоциональное, ассоциативное, ироническое и проч. наполнение такого рода терминов. Да и вообще, по моему глубокому убеждению, русская бумага плохо держит матерное слово, если только оно не берет массой, либо же ему не готовится долго и заботливо соответствующий контекст. И если по-английски введение «низовой» лексической единицы нагнетает пар, то по-русски, скорее, наоборот, выпускает… Предложенный здесь довольно тяжеловесный вариант — тоже, конечно, не шедевр, выбирался с учетом этих и прочих смежных причин.
— Я попросил бы избавить миссис Камье от участия в этой дискуссии, — сказал Мерсье.
— Рехнулся, — сказал Камье.
Первое, что замечали в «У Хелен», — это ковер.
— Ты посмотри на этот ворс, — сказал Камье.
— Первоклассный мокет [13] , — сказал Мерсье.
— Невероятный, — сказал Камье.
— Будто и не видел его никогда прежде, — сказал Мерсье, — а ведь валяешься на нем все эти годы.
— Я никогда не видел его прежде, — сказал Камье, — и теперь я не смогу его забыть.
13
См. также дальше — «киддерминстер». Не исключено, что в Ирландии, в Англии знание разных стилей ковроплетения и разновидностей ковров является частью широкой бытовой культуры — но русскому уху эти названия вообще ничего не говорят, если вы, конечно, не изучаете проблему специально. Переводчик не берется судить, обладают ли Мерсье и Камье какими-либо реальными познаниями в ковровом вопросе, либо просто сыплют терминами как попало, к каковому способу
— Это все слова, — сказал Мерсье.
Если ковер в тот вечер и бросался по-особенному в глаза, он был не единственным, что в них бросалось, ибо какаду бросался в них тоже. Он нетвердо держался на своей жердочке, подвешенной в углу к потолку и головокружительно колеблемой противоборствующими качанием и верчением. Он бодрствовал несмотря на поздний час. Грудь его поднималась и опускалась немощно и судорожно, пух на ней слабо трепетал при каждом вздохе. Клюв то и дело распахивался и по целым, казалось, секундам оставался по-рыбьи разинут. Тогда становилось видно, как шевелится черное веретено языка. Глаза, которые он прятал от света, исполненные невыразимого страдания и недоумения, казались настороженными. Мучительная дрожь пробегала по оперению, полыхавшему карикатурным великолепием. Под ним, на ковре, была размазана добрая порция свежего дерьма.
— Есть моя кровать и есть кушетка, — сказала Хелен.
— Они в полном вашем распоряжении, — сказал Мерсье. — Что до меня, я не собираюсь спать ни с кем.
— Изящный маленький отсосик, — сказал Камье, — и сделай одолжение, не слишком затянутый. Но больше ничего.
— Принято, — сказала Хелен. — Изящные маленькие отсосики, но больше ничего.
— Я лягу на полу, — сказал Мерсье, — и буду ждать рассвета. Картины и лица будут проходить передо мной, дождь, словно когтями, будет стучать по стеклянной крыше, а ночь — перебирать свои оттенки. Мной овладеет страстное желание выброситься из окна, но я с ним справлюсь. И он проревел еще раз: — Я справлюсь!
Опять на улице, они все задавались вопросом, что же они сделали с велосипедом. Сак тоже исчез.
— Ты видел попугая? — сказал Мерсье.
— Прелесть, — сказал Камье.
— Он ночью стонал, — сказал Мерсье.
Камье подверг это сомнению.
— Меня теперь до самой смерти это будет преследовать, — сказал Мерсье.
— Я и не знал, что у нее такой есть, — сказал Камье. — Вот что меня преследует, так это ее киддерминстер.
— Я тоже, — сказал Мерсье. — Она говорит, он у нее уже много лет.
— Врет, конечно, — сказал Камье.
Все еще лил дождь. Они не знали, куда направиться, и укрылись под аркой.
— Когда именно ты заметил, что сак пропал? — сказал Камье.
— Нынче утром, — сказал Камье, — когда пошел принять свои сульфамиды.
— Я не вижу никаких следов зонта, — сказал Мерсье.
Камье оглядел себя, ссутулившись и расставив руки, будто речь шла о пуговице.
— Мы, должно быть, оставили его в «У Хелен», — сказал он.
— Я так чувствую, — сказал Мерсье, — что если мы не покинем этот город сегодня, мы не сделаем этого никогда. Поэтому давай дважды подумаем, прежде чем пытаться.
Он чуть не сказал возмещать.
— Что именно там, в саке, было? — сказал Камье.
— Туалетные принадлежности и предметы первой необходимости, — сказал Мерсье.
— Чрезмерная роскошь, — сказал Камье.
— Несколько пар носков, — сказал Мерсье, — и одни кальсоны.
— Боже, — сказал Мерсье.
— Кое-что съедобное, — сказал Мерсье.
— Тухлятина, созревшая для помойной ямы, — сказал Камье.
— При условии, что мы все это снова найдем, — сказал Мерсье.
— Давай сядем в первый же экспресс на юг! — закричал Камье. Он добавил, сдержаннее: — Тогда у нас не возникнет искушения сойти на ближайшей остановке.
— А почему юг? — сказал Мерсье. — А не север, или запад, или восток?
— Я предпочитаю юг, — сказал Камье.
— И это достаточное основание? — сказал Мерсье.
— Это ближайший вокзал, — сказал Камье.
— Правда, — сказал Мерсье.
Он вышел на мостовую и посмотрел туда, куда и обычно смотрел, на небо, на серую пелену.
— Беспросветно свинцовое, — сказал он, снова занимая свое место под аркой. — Без зонта мы потонем как крысы.
Камье раскритиковал это сравнение.