Мертвая женщина играет на скрипке
Шрифт:
— С чего такие мысли? — удивился я.
— Слушай, Антох, а ты как к идее бессмертия относишься? — спросил он неожиданно.
— В каком смысле?
— В индивидуальном. Хотел бы жить вечно?
— Нет, наверное. Вечно — это как-то слишком дофига. Крыша съедет наглухо, я думаю.
— Отчего же?
— Ну, вся человеческая мотивация — это смерть и секс, который тоже немножко про смерть. Мы так к нему стремимся, потому что знаем, что умрем. Если убрать смерть, то это будут уже не люди, а какие-то другие существа. То есть люди, став бессмертными,
— Мудрено, — сказал Петрович.
— Так и вопрос непростой.
— То есть, ты бы отказался от бессмертия ценой потери человечности?
— Пожалуй, да. Потому что бессмертие получу в результате не я, а кто-то другой, даже если он будет на меня похож. И вряд ли это будет хороший человек, которому я пожелал бы долгих лет жизни.
— Оригинальная точка зрения, — кивнул Петрович, — интересно, что ты скажешь лет через тридцать, когда костлявая станет скрипеть за плечом.
— Спроси меня тогда еще раз. Но с чего ты вдруг озаботился этим вопросом?
— Поговорил с Элиной. Откровенно, я надеюсь.
— О, то есть она может врать?
— Тоже мне, фокус. Выкинь из головы эти стереотипы. Врать, передергивать, умалчивать и переводить стрелки. А еще кокетничать, играть на чувствах, вызывать симпатию. Давить и угрожать тоже может. Умница девочка, горжусь ей.
— И что же она тебе рассказала?
— Скажем так, она руководствовалась благими намерениями. Но надо понимать ограниченность ее включенности в эмоциональные предрассудки человеческого общества.
— Эмоциональные предрассудки — это что нельзя детей убивать?
— В том числе. Это, кстати, в историческом масштабе относительно недавняя установка, вызванная пищевым изобилием. Раньше в голодные годы племя избавлялось от лишних детей без всяких сантиментов — они менее ценны, чем взрослые, которые могут в любой момент нарожать новых.
— Ну офигеть теперь.
— А что такого? Эмоциональные предрассудки меняются. Напиши ты сейчас в публичный поинт, что убил пушистого котеночка, тебя со свету сживут. Но наши прабабки топили их в самом бытовом порядке.
— Черт с ними, с котятами. Но убивать детей, это, знаешь ли…
— Я знаю, но я принадлежу к той же эмоционально-этической культуре, что и ты. Элина — нет.
— А как же три закона робототехники? — проявил эрудицию я.
— Чушь, — отмахнулся он, — не надо путать литературу с программированием.
— И что теперь?
— Я запретил ей эти эксперименты.
— Запретил убивать людей? Надо же, как просто. И она послушается?
— А что ты хочешь? Посадить ее в тюрьму? Эмоционально ты прав, по сути — нет. Во-первых, она никого не убивала. Для нее они просто меняли одну форму существования на другую. Во-вторых, эти твои детишки, между нами говоря, не вполне…
— Так, вот сейчас… — начал закипать я.
— Стоп-стоп! Остынь! Я про формальную сторону вопроса. Я не зря спрашивал тебя про бессмертие, понимаешь?
— В жопу такое бессмертие! — сказал
— Ну и ладно, в жопу так в жопу, — не стал спорить Петрович. — Как будто тебя кто-то уговаривает. Все, эта история закончилась.
— Ах, ну да… Ты ей запретил…
Забавненько.
Клюся с ребятами заиграли со сцены что-то несложное-танцевальное, довольно прилично, кстати. Во всяком случае, сразу стало веселее, народ еще не плясал, но уже двигался в ритме, притопывая и пританцовывая на ходу.
— Антон, не уделите пару минут?
— Александр Анатольевич? — увидев тут Вассагова, главу безопасности из Стрежева, я даже не удивился.
Не задумывался об этом специально, но, после Кеширского, подсознательно ожидал дальнейших флешбэков.
— Давно не виделись, Антон!
— Я не соскучился, если честно.
— Что же вы сразу грубите! — попенял мне безопасник. — А ведь я тут ради вас!
— Серьезно? — спросил я скептически.
— Не только, — поправился он. — Происходящие тут процессы интересны и поучительны сами по себе. Но, тем не менее, разговор с вами стал одной из причин, по которым я решил прибыть лично.
— И о чем будем разговаривать?
— О вашей… хм… дочери, — Вассагов покосился на весело смеющуюся Настю. Она болтала с ребятами и, кажется, впервые за долгое время выглядела довольной жизнью.
— Внимательно слушаю.
— Антон, вы не хотели бы вернуться в Стрежев?
— Александр Анатольевич, не вы ли мне настойчиво рекомендовали никогда ни в коем случае не возвращаться?
— Каюсь, — вздохнул безопасник, — был не прав. Ваша дочь казалась лишним дестабилизирующим фактором. Мы, может быть, несколько безапелляционно вам ее навязали, но немедленно убрать ее из города выглядело тогда хорошей идеей.
— А теперь?
— А теперь не выглядит.
— Как она говорит: «Пичалька».
— Именно. Со слов Ивана я знаю, что отдать вы ее не хотите. Понимаю — проснулись отцовские чувства. Уважаю, не смею настаивать. Кстати, не знаете, что с ним случилось?
— Знаю. Он смел настаивать.
— Он хотя бы жив?
— В специфическом местном смысле этого слова — да.
— Ах, да, — поморщился Вассагов, — покляпые. Ох уж мне эта жижецкая экология… Но это их проблемы, мы не вмешиваемся. И, тем не менее, как вы смотрите на переезд в Стрежев?
— Не вижу резонов.
— Ваша дочь там будет в безопасности.
— Знаете, пока что главную опасность для нее представлял ваш сотрудник… Кстати, это вы устроили давление через ювеналку и прочие фокусы?
— Что-то мы, что-то нет… Чтобы вы там ни думали, но Стрежев — не единственная заинтересованная сторона.
— И в чем причина такого интереса?
— В ее происхождении.
— Она моя дочь! — я начал злиться.
— Этого никто не оспаривает, поверьте. Но ее мать…
— Ее мать умерла.