Мертвая женщина играет на скрипке
Шрифт:
— Вуду пипл — мэджик пипл! — спел я ни с того ни с сего и сам себе удивился. Но не сильно.
— Типа того. Такое вот бессмертие олд-стайл. А ты еще Элину ругаешь.
— Сиськи у нее классные, — вздохнул я. — Но она сука.
— Никто не идеален. Но представь, что смерти больше нет? Разве это не стоит некоторого риска?
— Как по мне — черта с два. Мне насрать. Отдайте мне жену, и я свалю отсюда к хуям.
— Я не брал. Это тебе туда, — он махнул рукой в сторону выхода. — Если я правильно понял смысл этого перформанса, то они там сейчас на скрипочках
— А когда разбудят?
— Пойдут ему на завтрак, я думаю. И они, и много кто еще.
— И смысл?
— А он нас из города вышибет. Старые хозяева ревнивые, падлы.
— А как вас вышибешь? Вы же… — я помахал в воздухе бутылкой. — Везде!
— Эти могут, — сказал мрачно Петрович. — Раз — и как не бывало города Жижецка. Сожжен польско-литовскими отрядами во время походов Стефана Батория на Псковщину, например. И везде так написано. И всегда было написано, что самое интересное.
— Где-то я что-то такое уже слышал… — в голове было пусто и звонко, контексты не вспоминались. — А зачем это им?
— Не хотят они нового мира, хотят своего, старого.
— Так и черт бы с ними, чего вы к ним лезете-то? — я отхлебнул коньяка из горла и, спохватившись, предложил Петровичу.
— Хочешь выпить?
— Воздержусь, — помотал головой он, — а ты пей, пей. Может, вышибет клин клином. А то ты от мертвой воды совсем дурной. Нельзя к ним не лезть, Антох. Они как прореха в ткани. Вроде мелкие дырочки все эти Стрежевы, Жижецки да Аркаимы с Березуями. Вся эта «потаенная провинция». А не залатать вовремя — пойдет от них расползаться нестроение, потянутся разрывы да растяжения.
— А вы, значит, хотите весь мир оплести?
— Уже. Уже оплели, Антоха. Просто он это еще не заметил. Что ты там видишь?
Я перевел взгляд и увидел на кирпичной оштукатуренной поверхности захватившее часть стены и заложенный кирпичом проем детальное художественное граффити — большой женский глаз. Вырисована каждая ресничка и прожилка радужки.
— Пырится кто-то.
— Это не кто-то. Это мы.
Глаз закрылся и открылся, подмигнув. Надеюсь, это действие глинтвейна. Мне только гиф-анимации в граффити-глюках не хватало.
— Звучит пугающе, — сказал я, хотя страшно мне не стало. Мне вообще все было пофиг.
— Да черта с два. Думаешь, почему большой войны до сих пор нет? А, военкор, скажи?
— Хер ее знает, — признался я. — Который год ждем, что ракеты полетят, а они все никак.
— А они не могут, — хлопнул меня по плечу Петрович. — Мы не даем.
Я снова вспомнил, как смотрел однажды в камеру висящему передо мной ударному коптеру, и ждал, что решит электронный мозг. Мне не понравилось это ощущение. И сейчас не нравится. Я так и сказал.
— Не нравится мне это, Петрович.
— А мир, Антоха, вообще не для твоего удовольствия существует. И не для моего. Мы делаем то, что должно, а происходит все время какая-то херня. Это и называется жизнью. Иди жену ищи, пока тебя окончательно не накрыло.
— А ты чего делать будешь?
— Исправлять местную экологию. Сделаю Жижецк менее жидким, прости за косой
Он развернулся к пультам управления насосами, а я подумал, что могу сейчас дать ему по башке, и тогда ничего из задуманного не случится. Но хочу ли я этого? Нет. Я ничего сейчас не хочу. Только найти Марту, забрать дочь и свалить отсюда ко всем чертям. И еще выпить.
Я отхлебнул из горла и вышел наружу. От железных ржавых дверей насосной станции уходила в болото дорожка, по ней я и пошел. Кажется, где-то тут мы уже проходили с Лайсой, но сейчас я ничего не узнавал в отдающем безумием пейзаже, туманном и темно-багровом под инфернальной размером с полнеба луной. Поэтому я просто шел и шел, отхлебывал коньяка и шел дальше, пока не увидел впереди островок огней и не услышал звуки музыки. Я был уже прилично набрамшись, но звонкая пустота в голове не пропускала туда опьянение, от которого образовалась только некоторая гибкость в конечностях и неустойчивость горизонталей и вертикалей пейзажа. Вокруг покосившимися рядами торчали из земли могильные плиты, но мне было плевать, я шел на свет и звук, с бутылкой в одной руке и пистолетом в другой.
Мне казалось, что огни совсем близко, но я шел, шел и шел… Или мне так казалось. Коньяк в бутылке тоже не кончался, поэтому, может быть, я впадал в безвременье-беспространство этого трипа. А потом впереди замаячил знакомый силуэт с красным зонтом. На этот раз он двигался мне навстречу, и когда приблизился, мне показалось, что через глаза просвечивает краснота зонта, и они как будто сияют багровым огнем. Но потом свет лег по-другому, и эффект пропал. Волосы растрепаны, платье до колена, легкий платок повязан на шее.
— Ты опять с пистолетом? — спросила меня Анюта. — Я была права, ты все-таки злой.
— Я… — я не знал, что сказать. Но быстро и стыдливо убрал пистолет под куртку.
— Как ты? — задал я самый нелепый из возможных вопросов.
— Я? — засмеялась она своим невыносимо прекрасным хрустальноколокольчиковым смехом. — Я никак. Я умерла, Антон, ты же знаешь.
— Не знаю, — ответил я упрямо, — не хочу это знать.
Анюта сложила зонт и присела на камень. Я устроился рядом, и мы долго молчали, глядя в перечеркнутое облачными строчками лунное безумие.
— Я часто вижу тебя во сне. И почти вижу наяву, — сказал я.
— В этом и беда, Антон. В этом и беда. Отпусти меня, уже пора. Ты слишком хорошо меня помнишь, слишком много обо мне думаешь, меня слишком много в нашей дочери, понимаешь?
— Разве это плохо?
— Плохо. Ты сильный фиктор. Ты тащишь меня обратно из небытия так, что я не могу тебе сопротивляться. Не делай меня из дочери, я не хочу, чтобы она была мной. Я не была счастлива в своей жизни, а она не будет счастлива в моей. Пусть она будет Настей, а не Анютой, она имеет на это право.