Мертвая женщина играет на скрипке
Шрифт:
— Валяй.
— Валять не буду, но давай все же отойдем куда-нибудь.
— Точно не будешь? — спросила она, отведя меня в комнату. Судя по разбросанным вещам и незаправленной постели, все девочки-подростки одинаковы.
— Чего не буду?
— Меня валять. А если я не против? — она изобразила фигурой что-то предположительно притягательное.
— Не ерунди, — отмахнулся я, — я не ведусь на дешевые детские провокации.
— Мне уже исполнилось восемнадцать, между
— Тебя отец разыскивает. Столкнулся с ним случайно.
— Руки помой, — злобно сказала Клюся, — после него — надо.
— Все настолько плохо?
— Ты даже не представляешь, насколько. Черта лысого я вернусь. Покантуюсь тут, у ребят, пока не гонят, — она обвела жестом комнату, и я с печалью осознал, что в восемнадцать лет девочки не приобретают навыков уборки автоматически, вместе с совершеннолетием. А я так надеялся.
— И что, он тебя тут не найдет?
— Сюда ему ходу нету. Он Невроза Невдалыча ссыт.
— Серьезно? Мэр города боится директора детдома?
— У нас все сложно, и оно не такое, как выглядит, странь. Запомни это, иначе не выживешь.
— Страсти-то какие, — улыбнулся я.
— Лыбься-лыбься, — мрачно сказала Клюся, — потом поймешь, да поздно будет. С Лайсой говорил?
— Говорил. Она против. И я ее понимаю.
— Ничего ты не понимаешь. И она тоже. Никто ничего не понимает и мне не верит. Все верят Мизгирю.
— Слушай, ты обижена на отца…
— Обижена? — Клюся схватила меня худой рукой за рубашку, притянула к себе, и мы практически уперлись носами. От нее сильно пахло табаком, потом, сладкими детскими духами с корицей и немного — алкоголем. Разве подростки сейчас пьют и курят?
— Я обижена? — зашипела она мне в лицо, как злая кошка. — Да он мне с шестнадцати лет прохода не давал! Однажды подпоил и мать его практически с меня сняла! Два года он пытался меня трахнуть. За жопу хватал, сиськи щипал, я вся в синяках ходила! И трахнул бы, если бы мать не пригрозила федералам заяву накатать! Местные полиса ее посылали, не хотели с Мизгирем связываться. Тогда он и стал угрожать ей Бабаем. Мол, если она не уймется — то Бабай ее заберет. И ей письма от Бабая приходили, я знаю. Она боялась, но не отступала. Мой отец ее фактически убил. Из-за меня. Вот так я обижена!
Она прокричала последние слова, резко оттолкнула меня и сказала тихо:
— Может, если бы дала ему, мама бы жива была. Перетерпела бы как-нибудь, проблевалась, и она бы не погибла.
— Эй, ты ни в чем… — запротестовал я, но она меня перебила.
— После того, как мамы не стало, он, было, отцепился. Может, ему Сумерла теперь сосет, не знаю. Но вчера просыпаюсь, а он ко мне под одеяло лезет. Я одежду со стула схватила и бегом. Оделась уже на улице. Вот, тут теперь. Душ уже
— Охереть, — сказал я растерянно, — вот же гондон.
— Не то слово. Веришь мне?
— Верю, — отчего-то я не сомневался, что Клюся рассказала правду, — а Лайсе ты это не говорила?
— Вот это — нет. И тебе не знаю, почему рассказала. Не сдержалась, уж очень на душе говенно.
Она раскрыла окно, вылезла на подоконник, свесив ноги в кедах наружу, и закурила, выпуская дым в дождь. Я присел рядом, осторожно коснулся плеча.
— Прости, досталось тебе. Не знаю, что и сказать.
Я ожидал резкого отстранения, но она неожиданно прислонилась ко мне спиной и, откинув голову назад, положила ее мне на плечо.
— Ты прости. Нагрузила тебя. Я бы его убила, правда, но боюсь, как бы хуже не стало.
— Не думай таких глупостей. Если убить убийцу, то убийц меньше не станет. Надо рассказать это Лайсе.
— Расскажи, — разрешила Клюся, — и уговори ее меня взять. Вы без меня не справитесь. Я здесь все знаю.
— А Лайса?
— А Лайса, хоть и местная, а все равно немного странь. Не спрашивай.
— Не буду. Я другое спрошу, можно?
— Спроси, — я плечом почувствовал, как она напряглась.
— Кто у вас на скрипке играет на записи?
— А, это… — девушка расслабилась, ждала какого-то другого вопроса. — Моя мама.
— Серьезно?
— Да, она играла на скрипке, а что такого? Преподавала в музыкальной школе, выступала в городском оркестре. Свою партию она для нас записала… еще до того, в общем.
— Просто странное совпадение.
— Ладно, я вроде проморгалась. Пошли в зал, а то все решат, что мы тут черт-те чем занимаемся. Не потекли глаза?
— Хуже не стало, — сказал я, вглядевшись в ее траурный макияж.
«Детство — первая часть смерти», — написано маркером на стене в коридоре.
Глава 12
Виталик так резко отодвинулся от моей дочери и сделал такой невинный вид, что я решил купить ей защитные наколенники. И хоккейную маску. На случай дальнейшего сокращения дистанции.
— Отец! — Так, что у нас стряслось? — Нужна помощь.
— Говори.
Мы отошли в сторонку, и Настя спросила:
— Можешь поговорить с сестрой Виталика?
— Я? Зачем?
— Катенька совсем скисла, он боится, что она наделает глупостей. Она уже резалась и таблетки глотала.
— Эй, у нее вообще-то родители есть.
— Антонина Геннадьевна отмахивается, говорит «ерунда». А отчима она боится.
— Он, вроде, не очень страшный.
— Ну, такое… — уклончиво ответила Настя. — Есть в нем что-то жутковатое все-таки.
— Ладно, но почему я?