Мертвая зыбь (др. перевод)

Теорин Юхан

Нильс кивал и улыбался. Когда же приедет Фритьоф… Нильс вовсе не хочет дружить с этим спившимся, пропащим человеком, чья судьба так напоминает его собственную, за исключением одного – Алкаш вовсе не хочет возвращаться домой.

Фритьоф обещал это устроить, но только если…

Напрасно страдаешь,Едва пожелаешь,Поедем домой, на юг…

…только если Нильс отдаст ему припрятанные камушки.

Вслух

он, правда, этого не говорит. Но зачем тогда Фритьоф несколько раз заводил про них разговор? Он прекрасно знает, что произошло в альваре сразу после войны.

– А они не сказали, откуда они, эти немцы? А правда, что у них были с собой богатые трофеи? И куда они девались? Что ты с ними сделал, Нильс?

Вопрос за вопросом, но Нильс подозревает, что ответы на эти вопросы человеку, называющему себя Фритьофом Андерссоном, давно известны.

Нильс отвечает – не хочет ставить под удар все предприятие. Но о том, где именно спрятаны камушки, – ни слова. Эти камни его. Они принадлежат ему, и будут принадлежать. Он столько лет бедствовал в этих поганых тропиках, что заслужил эти деньги.

Алкаш никак не мог усидеть в их маленьком номере в Сан-Хосе, а Нильсу во что бы то ни стало надо было удержать его до приезда Фритьофа. Через три дня все темы для разговоров были исчерпаны, оставалось только пить. Они молча сидели в крошечной комнатке, уставленной пустыми бутылками, а за окном во всю мочь палило солнце.

Наконец Фритьоф появился – в темных очках, с широченной улыбкой. Алкаш с похмелья никак не мог сообразить, откуда взялся этот новый швед и что ему нужно, но принесенные Фритьофом бутылки примирили его с незваным гостем. Праздник продолжился. Фритьоф хохотал, пел с ними, но взгляд его оставался все тем же – холодным и внимательным.

На следующий день Нильс поехал поездом в Пуэрто-Лимон, вернулся к себе, заплатил хозяйке по имени мадам Мендоза за квартиру и коротко постригся, так же как Алкаш. От парикмахера пошел в свой излюбленный бар на берегу, пил вино и раскланивался с многочисленными знакомыми – за годы сидения в баре их накопилось немало. Бродил по грязным улицам, стараясь привлечь к себе внимание, – вот он идет, этот пьяный швед.

Всех благодарил, всем рассказывал – и мадам Мендозе, и барменам, и случайным собутыльникам, – собираюсь, мол, прогуляться по берегу, к северу, мимо Плайа Бонита, через пару дней вернусь – друг приезжает из Швеции.

– Hasta Pronto, – повторял он, – до скорого.

В свой последний день в Лимоне он встал рано, на рассвете. Взял с собой только кое-что из одежды, немного еды, бумажник и письмо от Веры. Все остальное оставил, как было, и даже положил немного денег в письменный стол.

Все. Прощай, Лимон.

Прошел через пустой рынок. Старые рыбаки еще только разворачивали свои лотки с навесами. Они и были единственными свидетелями начала его Исхода. Прошел мимо вокзала и дальше, на север, прочь из города, не оглядываясь.

Его ждет встреча с Фритьофом Андерссоном.

Он не бежит.

Он возвращается домой.

Впервые за двадцать лет.

26

На этот раз дверь открыла не молоденькая медсестра, а пожилая седая женщина в блузке и светлых брюках. Герлоф знал ее – жена Мартина Мальма, Анн-Бритт.

– Добрый день, – поздоровался Герлоф.

Она не шелохнулась. Серьезное бледное лицо… похоже, она его не узнала.

– Герлоф Давидссон, – поспешил он представиться, переложил палку в левую руку и протянул правую для рукопожатия. – Из Стенвика.

– Да-да… помню. Как же… Герлоф. Вы и на той неделе заезжали. Только с вами была женщина.

– Это моя дочь.

– Я видела вас из окна, спросила Ильву, кто это, а она забыла имя. Ничего в голове не держится.

– Так оно и было, – кивнул Герлоф. – Я бы очень хотел поговорить с Мартином, повспоминать, знаете, старые времена. Но он тогда был не в форме… Я вот подумал, может, нынче-то он получше?

– Если и лучше, то не намного. В его положении, знаете…

Герлоф понимающе кивнул.

– Но все-таки… получше? – Он чувствовал себя, как назойливый уличный разносчик. – Я долго не задержусь.

Наконец она отошла в сторону и пропустила его в холл.

Герлоф подошел к двери и обернулся – надо было подать знак Йону.

– Тридцать минут, – пообещал ему Герлоф, вылезая из машины. – Если увидишь, что меня впустили, возвращайся через тридцать минут.

Йон увидел, что Герлоф на него смотрит, поднял руку – понял, мол – и завел мотор.

– Заходите, раздевайтесь… посмотрим, сможет ли он с вами говорить.

В тепле болезненная дрожь в суставах быстро прошла. Он поставил портфель на пол и снял пальто.

– Ну и погодка, – сказал он. – Зима, что ли, начинается…

Анн-Бритт без улыбки кивнула. Светская беседа ее, по-видимому, не интересовала. Она молча подвела его к приоткрытой двери в дальнем конце холла.

Дверь вела в большую гостиную. Воздух затхлый, табачный запах въелся в мебель, в гардины, скатерти – во все, во что только мог въесться, и, скорее всего, навсегда. Несколько окон выходят во двор, но гардины зашторены. Хрустальная люстра обернута белой простыней. В двух углах изразцовые печи, а в третьем – телевизор. Герлоф с удивлением заметил, что включен канал мультфильмов. Почти без звука. «Флинтстоуны».

Перед телевизором в кресле-каталке сидел старик с пледом на коленях, с множеством пигментных пятен на лысом черепе, на лбу – старый белый шрам. Подбородок его непрерывно дрожал.

Это и был Мартин Мальм. Человек, который послал ему сандалик Йенса.

– К тебе пришли, Мартин.

Старый моряк не сразу оторвал взгляд от веселого динозаврика Дино. Но, повернувшись к Герлофу, смотрел на него неотрывно.

– Привет, Мартин… Как ты?

Старик кивнул. Герлофу показалось, что подбородок его сейчас отвалится под собственной тяжестью.