Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца
Шрифт:
Этим летом положение стало совсем невыносимым. Она искала встречи со мной каждый день. Последний раз это случилось во второй половине дня перед тем, как я убил ее. Я и прежде терял самообладание и угрожал ей — боюсь, это происходило несколько раз на виду у всех в клинике. Но в эту среду я совсем потерял голову — настолько наглыми и безмозглыми были ее вечные обвинения. Я тут же на месте хотел прикончить ее тяжелым подсвечником…
…Теперь я хотел бы сказать, что сожалею о том, что сделал. Я жалею, что убил Беату Юлленстедт. Единственно, что утешает: она умерла быстро и избавилась от бессмысленных мучений
В постскриптуме Хаммарстрем объяснял, что, доверив бумаге свои мысли и чувства, он ощутил облегчение. Он даже засомневался, стоит ли ему делать тот последний шаг? Может, есть еще надежда?.. Но он не порвет письмо, он не знает, будут ли у него силы или возможности написать его еще раз. Но он не оставит письмо дома. В состоянии крайнего замешательства и переутомления, в каком он находится, лучший выход послать признание вместе с вещественными доказательствами самому себе по почте. Если он останется жив, он сам получит пакет, а если нет, пакет получит полиция, и истина все равно станет известной даже после его смерти, чего он и желает…
Крепкий молодой человек в клубном пиджаке придвинулся к Хаммарстрему вплотную и не спускал с него глаз.
Я услышал, как во двор дачи въезжают полицейские автомашины.
30
Поздним вечером в конце августа, когда я снова благополучно водворился в моей квартире на улице Бастугатан, мне позвонил Министр. Он был сильно взволнован.
— Алло! Ты не спишь?
Я ответил ему, что нет, что уже не сплю.
— Я буду отцом! Поздравь меня, она только что сказала! Я буду отцом!
Я взглянул на часы, вздохнул и подумал, что нет, никогда, видимо, не переведутся на свете люди с непритупленной реакцией на вечное чудо жизни. Сотворив уже не одно дитя, он по-прежнему каждый раз выражал все то же удивление и без проволочек спешил разнести радостную весть среди родных и знакомых.
— Я очень рад. Четырнадцать детей это все-таки… все-таки…
— Мало?
— Нет, не мало, но как-то незавершенно… число не круглое!
— Теперь они разрешат мне строиться там, на острове!
Я тут же решил защитить свои интересы.
— Твой покорный слуга надеется, что ты улучшишь санитарное состояние дачи?
— Санитарное состояние? А… ты прав! Я перестрою туалет. Сделаю его трехочковым. Этим я займусь сам. А ты пока будешь ходить к Хюго, он заново строит свой…
С испорченным настроением я пожелал ему доброй ночи и повесил трубку.
Проснувшись наутро, я включил радио, чтобы прослушать прогноз погоды, но вместо прогноза наткнулся на повтор новостей. «…Министр внутренних дел сообщил, что вносит на осеннюю сессию риксдага законопроект, предусматривающий значительное уменьшение участков, обслуживаемых муниципальными врачами, а также улучшение условий работы последних в том, что касается…»
Я взял свою любимую газету, читать которую для меня все равно что открывать только что пришедшее письмо от друга. Передовая статья была посвящена
Да, добиваемся. Но лучше всего бить один раз, наносить один, но точный и сильный удар. В челюсть!
В 14.30 меня принимал мой кардиолог. По дороге к нему я купил «Еженедельный журнал». С обложки его улыбался Министр — рот до ушей, — а на развороте посередине поместилась вся его многочисленная семья. Сестра Маргарета была закутана в вышитую золотом парчу, а Министр красовался в строгом фрака со Звездой Севера на груди и меньшеньким на руках.
«Ну вот, — подумал я, — вот он уже и готов — идеальный министр нового буржуазного правительства. В конце концов, нужен же им кто-то, знающий, как вертится вся эта машина, они так давно не были у власти».
Доктор снял кардиограмму и внимательно послушал мне грудь. Освободившись от трубок, он удивленно взглянул на меня.
— Адъюнкт, ваши дела сейчас гораздо лучше, чем были весной! Вы где-то отдыхали? Насколько я понимаю, вы следовали моим предписаниям: отдых, никаких волнений, только покой, полный покой в кресле-качалке с какой-нибудь хорошей, но не слишком захватывающей книгой? Или вы, адъюнкт, изобрели новое чудодейственное средство?
Я вспомнил алый, как кровь, малиновый сок, ночные прогулки по непролазному лесу, аршинные заголовки в газетах и убийства по вечерам, тайник под кроватью и, Бог мой, я снова, снова едва не впал в мелодраматизм, как в тот вечер, когда убили Еву Идберг!
Я наклонился к нему и прошептал, прошептал нарочито громко, чтобы услышала медсестра:
— Убийство, доктор, убийство!
А потом вышел на залитую солнцем набережную Норр Маларстранд и почувствовал себя по-настоящему бодрым и здоровым. Я помахивал тростью, улыбаясь смотрел на всех этих длинноволосых юнцов, которых, слава Богу, не имею теперь счастья учить, и думал: «Нет, действительно, одно убийство в году, это не так уж плохо!»
Г. Столессен
Паршивая овца
(Пер. с норв. Н. Будур)
1
Как мы и договаривались, она прибыла после работы.
За окнами медленно умирал очередной ноябрьский день, и свет из моего кабинета вытекал, как воздух из сворачиваемого надувного матраса.
Единственная лампа, которую я зажег в комнате, стояла на столе, отбрасывая желтый круг света на стопку счетов и безмолвствующий телефон, блокнот с октябрьскими записями и мою кофейную чашку. По противному вкусу кофе можно было подумать, что и его сварили в октябре. Но на плитке в углу уже закипала вода в чайнике. Для нее, если она, конечно, захочет, я сварю новый кофе.