Мертвое озеро
Шрифт:
Люба застала Стешу в своей комнате, играющую с левреткой.
– - Оставь ее! ты лгунья!
– - сказала сердито Люба.
Стеша не верила своим ушам: в первый раз подруга ее детства назвала ее так.
– - Да, ты лгунья! и не смей трогать ничего, что он мне подарил,-- продолжала Люба и, подозвав к себе собачку, стала осыпать ее поцелуями.
Стеша оставалась на своем месте; дико поводя глазами в стиснув зубы, она сказала:
– - Так я лгунья?
– - Да! это и он велел тебе сказать.
Стеша, не помня себя от гнева, подскочила к попугаю, спокойно сидевшему на клетке, и бросила
– - Вот, смотри, как я боюсь дотронуться до его подарков!
Глаза Стеши горели страшным огнем, когда она, остановись посреди комнаты, искала еще чего-нибудь, на чем могла бы выместить свой дикий гнев.
Люба, бледная как полотно, с полуоткрытыми губами, дрожа от ужаса, глядела на свою подругу, которая как бы вздрогнула и зажала уши от визга собаки. Через минуту Люба, тяжело вздохнув, оглядела комнату и, останавливая свои спокойные глаза на Стеше, повелительно сказала ей:
– - Поди прочь отсюда!
В лице и во всей фигуре Любы было столько силы и гордости, что Стеша, закрыв лицо, горько заплакала.
– - Иди! я не хочу больше тебя видеть! ты злая, ты страшная! уходи скорее!
– - Люба!
– - умоляющим голосом произнесла Стеша.
– - Не смей меня так звать теперь: я больше тебе не сестра! и не смей входить ко мне!
– - горячась, говорила Люба.
Стеша гордо подняла голову и, удаляясь, сказала:
– - А-а-а! это он тебе велел меня выгнать?
Люба, презрительно глядя на Стешу, молчала.
– - Я уйду, и ты меня больше никогда не увидишь.
– - Мне всё равно, я даже не могу говорить с тобой, уходи скорее!
И Люба с отвращением отвернулась от Стеши, которая выбежала из комнаты.
Целое утро прошло в разнообразных развлечениях. Не только Люба и другие гости, но даже вся деревня и дворня предавались неописанному восторгу. Не говоря о вине, которое лилось рекой, о пирогах, пряниках и орехах, которыми были уставлены огромные столы,-- Тавровский сам поминутно входил в толпу крестьян, обнимался с ними, чокался. Собачьи комедии, волтижированье и другие фокусы до того удивляли мужиков и баб, не исключая самых почтенных стариков, что невозможно было оставаться равнодушным зрителем: их простодушный смех был так увлекателен, что Тавровский и сам смеялся до слез над кривляньем итальянца, который в интермедиях разговаривал с толпой и выкидывал разные фокусы.
За несколько часов до представления на сцене и в комнатах, где одевались актрисы и актеры, была страшная суматоха и крики.
Несчастный содержатель кочующей труппы, одетый сам в испанский костюм, бегал из одного угла в другой, из одной комнаты в другую.
– - Да как же я выйду? платье на четверть не сходится!
– - кричала Настя, поворачиваясь спиной к Петровскому, который отвечал:
– - Наденешь мантию; на что же и держим мантии? никто и не заметит!
– - Мне покрывало, скорее покрывало!
– - подбегая к содержателю, кричала другая актриса.
– - Посмотрите, ради бога, какие грязные сапоги-то!
– - говорил басом толстый актер, силясь взглянуть на свои ноги, в чем огромный живот препятствовал ему.--
– - Где же взять!
– - отвечал Петровский.
И вслед за тем закричал:
– - Эй, книгу на стол сюда дайте, книгу!
– - Зачем же вы брались давать трагедию? ну поставили бы водевиль какой-нибудь,-- заметила полновесная актриса в бархатном платье и диадеме на голове.
– - Да перестань! Я знать ничего не хочу, одевайтесь во что есть, и конец!
– - топнув ногой, грозно закричал содержатель труппы.
И все, ворча, отошли от него.
Остроухов, тоже в костюме, был занят не менее Петровского: он румянил, наклеивал усы, бороды и бакенбарды целой толпе одетых воинов.
Наконец заиграл оркестр по сигналу Остроухова, топнувшего ногой об пол.
Сюжет трагедии был основан на любви двух молодых людей. Любовников разлучают; они клянутся вечно любить, страдают, плачут. Суровые сердца смягчаются, и влюбленных благословляют.
В первый раз в жизни Люба видела игру актеров, и как они ни были посредственны, но на Любу произвели сильное впечатление. С биением сердца следила она за каждым словом и движением актрис и актеров. Когда же разлучили влюбленных, Люба предалась такому искреннему отчаянию, что должна была уйти на несколько минут, чтоб дать свободу своим слезам. Трагедия окончилась свадьбой, на которой танцевали разнохарактерные танцы, а Лёна -- своего неизменного казачка.
Любу очень поразило равнодушие Павла Сергеича к несчастиям влюбленных и сладкий сон отца, который просыпался только в антрактах, чтоб освежить себя после сытного обеда прохладительными напитками, которые разносили гостям.
Только что спустился занавес, Тавровский пошел на сцену благодарить актрис и актеров. Он каждому нашел сказать что-нибудь любезное. Обращаясь к Остроухову, он сказал:
– - Вам я приношу двойную благодарность.
– - Я рад, что вам понравилась игра наша. Чем богаты, тем и рады!
– - кланяясь, отвечал Остроухов.
– - Очень, очень я доволен всем и никак не ожидал, чтоб столько талантов скрывалось так близко от меня, в этом городишке.
– - Что делать? все, кого вы видите здесь, более или менее заблудшие овцы. Некогда и она была в такой же труппе… а что, хорошая она актриса?
– - Очень хороша,-- с иронией отвечал Тавровский.
– - То-то, я ей предсказывал, что она будет хорошая актриса, если…
– - И вы угадали!
– - перебил Остроухова Тавровский и затем обратился к Лёне, еще дышавшей, после казачка, подобно кузнечным мехам. Белилы и румяны остались пятнами на ее смуглых щеках. Пот, подобно весенним ручьям, образовавшимся от снегов, катился по лицу.
– - Очень мило вы протанцевали, главное -- смело!
– - Она уж двадцать лет танцует казачка,-- заметила Мавруша, закатывая глаза под лоб.
– - Только давностью и можно объяснить такую ловкость,-- отвечал серьезно Тавровский и, обращаясь ко всем, громко прибавил: -- Господа, прошу вас всех отужинать у меня.
И под общий восторг он сошел со сцены.
В зале, великолепно освещенной, играла уже музыка на хорах; гости танцевали. Вальсируя с Любой, Павел Сергеич вздрогнул, заметив черные, блестящие глаза Стеши, устремленные на него из окна, выходившего в сад.