Мертвые мухи зла
Шрифт:
– Знаете...
– сказал вдруг.
– Я догадываюсь, что вы станете теперь заниматься делом Романовых...
– Ушел в дом и вернулся с картой окрестностей Екатеринбурга.
– Сам вычерчивал...
– сообщил с гордостью.
– Здесь отмечены все мои находки... Вот эта...
– ткнул пальцем в надпись "Ганина яма", саженях во ста от оной нашел я семь тел с простреленными головами... Увы. Оказалось - расстрелянные большевиками "контрреволюционэры"... Вам пригодится.
– Посмотрел пронзительно.
– Если что...
Званцев уехал, доложил Кутепову, спустя несколько дней газеты сообщили,
Только после этого печального события, как бы в память об ушедшем, решил Званцев прочитать капитальный труд покойного "Убийство царской семьи". Книга была написана живо, доступно, чувствовалось, что автор обращается к самому широкому кругу читателей, желая убедить - без указующих перстов и прямых обвинений, что уничтожение Помазанников Божьих есть начало самой страшной и беспощадной диктатуры всех времен и народов. Конечно, в угоду занимательности автор пожертвовал, возможно, и мелкими, но достаточно существенными подробностями, не уделив ни малейшего внимания так называемому "Пермскому следу", например, а это было очень огорчительно, потому что подлинное дело оказалось недоступным и узнать что-либо из первых уст о похождениях надворного советника Кирсты, якобы видевшего в живых императрицу и дочерей, не представлялось возможным. Тем не менее Званцев получил объемное представление обо всех членах семьи и всех причастных к ней; в некоторых местах книга достигала невероятного драматизма, - кровь, свернувшаяся "печенками" на полу смертной комнаты, казалась настолько реальной, что Званцеву стало плохо. Крики жертв, загадочные надписи на стенах - все это многократно усиливало впечатление. Но главного: где большевики зарыли трупы - книга не открывала.
Соколов не подверг экспертизе то, что считал "останками" - фрагменты обожженных костей, зубы, спекшиеся массы земли. И поэтому Званцев не поверил, что в сафьяновом сундучке императрицы Соколову удалось сохранить решающее доказательство. Званцев хорошо понимал, что сто квадратных километров тайги под Екатеринбургом не реальны для любых нелегальных исследователей, ожидать же, что у большевиков рано или поздно проснется совесть, никак не приходилось. Свои соображения доложил Кутепову, тот кивнул утомленно и произнес загадочную фразу: "Придет час, настанет день..."
...И вот - он, кажется, настал...
– С чего начнем?
Адъютант протянул руку:
– Россия отбивает правила хорошего тона... Позвольте рекомендоваться: Карсавин, Олег Николаевич, поручик лейб-гвардии Семеновского, честь имею.
Званцев представился (все это напоминало дурной театр, но не хотелось выглядеть на фоне подтянутого адъютанта распущенным советским гражданином, хотя в РОВсоюзе не принято было называть друг друга по именам).
– Что же вы, Олег Николаевич, понимаете под словом "работа"?
– О-о, - Карсавин мгновенно возбудился, - я знаю - вы читали Соколова. Есть еще и Дитерихс, Михаил Константинович. Подробнейшее описание, как мне рассказывали. И англичанин
– Бросьте. Государя мы с вами просрали, - получилось грубо, но не терпел, когда искали виновных.
– Что евреи... Давайте спрашивать с себя.
– Согласен, - кивнул адъютант.
– Не спорю. Я только о факте сказал, не более. Здесь неподалеку есть один старичок, наш хозяин с ним знаком. В его библиотеке есть Дитерихс. Соколова вы читали. Поверьте: желали они оба или не желали - они в своих книгах точно указали место захоронения. Вы убедитесь.
Званцев только плечами пожал. Не понравилась безапелляционность собеседника. Но вежливо согласился:
– Отчего же... Все может быть".
Показалось, лечу в пропасть вниз головой. Самая страшная тайна ХХ века - в какой-то книге? Неужели? Да можно ли поверить в такое?
Утром, за завтраком (яичница с колбасой), вежливо спрашиваю:
– Иван Трифонович, а что это за книга: "Убийство царской семьи"?
У него останавливается взгляд, смотрит на маму, та с трудом глотает. Сцена, как в стихотворении Маяковского: жандарм смотрит на сыщика, сыщик на жандарма.
– Откуда ты знаешь об этой... гадости?
Придумываю: покойный Дунин спросил о книге в том смысле, что не видел ли я ее когда-нибудь у Лены, а потом у Тани и еще кого-нибудь. Тогда я не обратил внимания, а вот теперь...
– Ты прости меня, - начинает яриться, - а что, собственно, изменилось теперь? Дунин предупредил тебя о неразглашении? Вот и нишкни! У нас не принято даже с товарищами по работе обсуждать. А ты - трепло!
Я понимаю, он заботится обо мне, о маме. И тем не менее...
– Грубить не надо, - пою на мотив известного танго.
– Подумаешь... Да что такого я сказал? Вечно вы преувеличиваете...
Он бегает по комнате из угла в угол, мне его даже жалко.
– Однако, Сергей... Ладно. Я спокоен, я совсем спокоен. Книга, которую ты упомянул, - есть контрреволюционная пропаганда и агитация! Статья 58-10 УК РСФСР! Срок... Да какой там срок! К стенке, и все! Зачем тебе это? Успокойся ты, Христа ради!
– Бога всуе не поминают, - произношу назидательно.
– Зачем? Да обыкновенное юношеское любопытство, отчим.
Мама швыряет сковородку на пол, следом летят тарелки и хлебница с остатками булки.
– С меня хватит...
– Маман явно не хватает воздуха.
– Убирайся к чертовой матери! Если бы отец сейчас встал из гроба...
Мне хочется заорать ей в лицо: отца нет в гробу, нет! Но я молчу, уже в который раз. И остываю. Как печально... Я вымещаю собственную неполноценность на самых близких людях. Захоти отчим подставить мне ножку, где бы я был сейчас... И никто бы не догадался. А он терпит. Потому что любит маму. Встаю, щелкаю каблуками:
– Виноват. Разрешите удалиться.
– Шут гороховый!
– кричит мама вслед. В коридоре верещит телефон, отчим снимает трубку, и лицо его становится серым.
– Сергей...
– Слова никак не могут взобраться к нему на язык, я чувствую, даже вижу это.
– Случилось что?
– Случилось. Только что арестован твой учитель литературы. Будь готов... Допросят весь класс. Ладно, чего это я... Ты ведь уже достаточно опытен. Разберешься.
– Улыбка ползет по его губам. Страшная...