Мертвые мухи зла

Рябов Гелий Трофимович

– Что у вас?
– без интереса в голосе спросил Юровский.

– Понимаете...
– зашептал полковник, косясь на входящих и выходящих, вы тогда так со мною поговорили, что многие видели. Некоторые приходили сюда, к "Американской", и выяснили, что люди тогда были от Чека. Меня подвергают остракизму, я не могу переступить порог!

– Вам боле не потребуется...
– Юровский повернулся к Ильюхину. Отвезешь туда, где он сможет переждать хоть до второго пришествия...

– Очень благодарен!
– обрадовался полковник.
– Мне все равно нельзя вернуться, а вещи... Какие могут быть вещи в наши

скорбные дни!

С нарастающей тоской Ильюхин усадил полковника в дежурную пролетку, бросил извозчику "Поехали!" и мрачно замолчал. Что теперь делать? Что? Он не знал этого.

– А... а куда мы? Где я смогу переждать?
– встрепенулся полковник.

– Есть одно место...
– отозвался сквозь зубы.
– А... что такое этот самый... ну, слово мудреное вы произнесли?

– Остракизм?
– обрадовался полковник. Видимо, в нем снова проснулся преподаватель, учитель.
– Это по-гречески - черепок. Много тысяч лет тому назад в Греции, в Афинах, народное собрание изгоняло неугодных на десять лет. Их имена писали на этих черепках. Вы все поняли?

– Понял. Только теперь будут изгонять навсегда. Вы - нас. Мы - вас. Поняли?

– Нет. Пожалуйста, поподробнее.

– Просто все. Примиритесь вы, из прошлого, с нами, за которыми будущее?

– А может быть, оно - за нами?
– усмехнулся полковник.

– Тем более...

– Куда править?
– повернул голову извозчик.

– К железной дороге правь. Слева от вокзала - пакгаузы. Туда и правь...

– Пакгаузы?
– дернулся полковник.
– Но... зачем?

– Затем.

Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Кажется, пассажир начал догадываться.

Когда впереди возникло красное здание вокзала, Ильюхин приказал:

– Стой. И уезжай. Больше не нужен.

Извозчик хлестнул лошадь и с ужасом на лице - тоже все понял умчался.

– Теперь.. куда?
– Лицо полковника пошло белыми пятнами.

– За мной...

Миновав пакгаузы, вышли к железной дороге. Ильюхин поискал глазами и, заметив вдалеке путевого обходчика, приказал:

– Ждать меня здесь. Ни шагу!
– и побежал к служащему.

Тот поднял глаза от рельсов и, покачивая здоровенным ключом, спросил:

– Чего?

– Вот две золотых десятки...
– Ильюхин раскрыл ладонь, на ней скучились два императорских профиля. Позаимствовал на одном из первых своих обысков еще в Петрограде.
– Ты сейчас принесешь штаны, куртку, ремень, рубаху и обувь, все старое и форменное, получишь эти деньги и забудешь все, как сон.

Глаза обходчика влажно и жадно блеснули.

– Дай-ка...
– Покачал на своей черной ладони монеты, они теперь засверкали особенно ярко.
– Вор, что ли? Или анархист? От Чека несесся?

– Вали. Неси. Одна там, другая - здесь.

Наверное, профиль царя обходчик держал в руках первый раз в жизни. Его словно ветром сдуло...

"Вот...
– подумал Ильюхин.
– Учили - "не укради". А получается, что и от краденого может быть толк. Истинное противоречие..."

Запыхавшийся железнодорожный служащий примчался с грязным замасленным мешком за спиной, восторгом в глазах и холопской усмешечкой на обветренных губах.

– Как велели... А я от щедрот своих еще добавил и справку эту... У меня новая есть...
– Протянул мятую истертую бумажку, Ильюхин

прочитал: "Дана Авдухину Ермолаю Тимофеевичу в том, что оный Авдухин является служащим 118 дистанции пути в качестве путевого сторожа". Стояла малограмотная подпись, но печать, похоже, была настоящая.

Отдал монеты, услышал в спину благодарственное: "не попадись, любезный!" - и быстрым шагом направился к полковнику. Тот ждал в полнейшем недоумении.

– Вот...
– Отдал мешок и справку.
– Переодевайтесь. Старую одежду мне. Потом - на станцию и первым же поездом - со всех ног! Иначе вас подвергнут этому самому... Остракизьму.

Полковник заплакал. Он рыдал по-женски, всхлипывая и размазывая слезы по небритому лицу, давно нестриженные волосы разлетелись от ветра в разные стороны, и стал похож бывший преподаватель академии на святого с иконы, виденной Ильюхиным когда-то в детстве...

– Храни тебя Бог, служивый...
– выдавил сквозь спазмы.
– Выходит, бородастенький этот приказал меня... в расход?

– Выходит, так... Если что - обо мне ни слова!

– А письма... письма как же?
– забеспокоился чудом воскресший.
– Здесь же мало кто знает язык галлов...

– Это ничего...
– почти ласково отозвался Ильюхин.

Потом он взял мешок - уже с офицерской одеждой, отошел за стену пакгауза и аккуратно поджег. Задымило, пламя на глазах уничтожало офицерский костюм. "Так и Россия наша дымом уйдет...
– подумал горько.
– И сколько еще душ призовет Господь по злобе нашей и ненавистности..."

Юровскому доложил четко и кратко. Тот выслушал и кивнул.

– Письма станет теперь писать... другой человек. Я бы мог и назвать, да в таком деле лучше не надо. Твоя забота проконтролировать царишку. Как он? Поверит или что? Предстань перед ним как бы шпионом от "бывших". Посоветуй поверить: мол, единственный способ спастись - бежать.

– А когда оне поверят, - подхватил, - и в ихних ответах прочтется уверенное желание, тогда - всех к стенке, письма - во все газеты мира, во все страны, и кто тогда обвинит товарища Ленина?

Юровский посмотрел дружелюбно, почти с любовью. Так смотрит учитель на своего ученика после точного и удачного ответа.

– Я тебе говорил: далеко пойдешь... Не покидай ДОН. Я ведь вынужден и в Чека находиться. Комендант - комендантом, а контрреволюция в городе и уезде - тоже подняла голову. К развязке идет...

– Сдадим Екатеринбург?

– Чехословакия, армия генерала Войцеховского... А у нас пока - пенки с молока. Но ты не горюй, товарищ. Наша все равно возьмет!

В столовой было пусто: ужин давно закончился, Романовы, доктор Боткин и прислуга разошлись по комнатам. Ильюхин подошел к зеркалу над камином. Оно мерцало странным неземным светом, словно окно в мир иной. Прижался лбом к холодному стеклу - там была бездна, а в ней, словно бледное воспоминание о мире сущем, - его, Ильюхина, воспаленное лицо с безумными глазами обитателя скорбного дома. "Однако...
– подумал.
– Довела служба... На товарища Войкова или там Голощекина посмотреть - они будто из бани только что вышли. А ты, брат, - как тот сеятель, что вышел сеяти семена свои, только ветер разметал все труды... И не будет урожая, и никто не насладится плодами земными. Скорбь, страдание и слезы - вот что впереди..."