Мертвые воспоминания

Родионова Ирина

Кристина, которая, по-видимому, чувствовала свою ответственность перед Палычем, переворошила весь угол, занятый Анютой — ничего. Ни бижутерии, ни записок, ни любимых теплых носков. Бабушкин пододеяльник, продавленная кровать, тюбик полупустой туши, подарки от родителей. Пу-сто-та.

Галка выбрасывала из шкафов старые палетки с блестящими тенями, обломанные жирные помады, комки зачем-то сбереженных седых волос, пишущую машинку и желтые пластиковые стаканчики, думала, что это — страшнее всего. Прожить двадцать один год и не оставить после себя ни вещей, ни памяти. Конечно, сестра Виталия Павловича наверняка любила дочь и теперь от горя не то, чтобы жить, а даже просто спать, есть, даже выдыхать

не могла, до того больно. Самому Виталию Павловичу тоже было не по себе — он видел в последний раз Анюту еще до окончания школы, нескладную, длиннорукую, с прыщиками на бледном лице и прищуренными, чуть настороженными глазами. Девочка как девочка, да, он даже кормил ее как-то, когда заболевшей сестре понадобилась помощь; они всей семьей выезжали на реку или в березовую рощу, он покупал ей каких-то негнущихся кукол или плюшевых мишек, про которые она тут же забывала, но…

Далекий родственник. Далекое горе.

И пустой человек внутри каждого из них.

Галка даже чуть заскучала по Михаилу Федоровичу — вот уж кому точно не грозило забвение. Анюта же даже к своей смерти относилась как-то пусто, пресно: ну умерла и умерла, ничего не поделаешь. Поцеловаться, правда, так и не успела, даже спорт не помог. Но и по этому поводу сожалений особых не было.

Это угнетало. Видя расцарапанные Машины руки, которые все еще, наперекор шипению и острым когтям, ухаживали за стареньким Сахарком, что окончательно поселился в приюте, Галка вспоминала Анну Ильиничну. Такого человека Галка носила внутри себя, как младенца — только если младенец, отсидевшись внутри матери, собирался появиться на свет, то от этих людей не оставалось ничего, кроме могилы. Обратный процесс: не рождение, но смерть.

Анютина смерть прошла мимо. Никто из них не поплакал, не осел от тяжести, ничего. И Галка, ненавидящая Михаила Федоровича, помня рассказы и про убийства, и про насилие, и про уход из жизни, отчего-то сильнее всего пугалась вот этой пустоты, от которой не могло появиться даже картины.

Прибирались до поздней ночи. Кристина позвонила матери, когда чуть расчистилась единственная комната, попросила привезти сына к ней, но мать зашипела и сбросила звонок. Конечно, грязь и покойники не лучшая компания для младенца. Кристина скрипела зубами: кажется, настроившись стать для сына идеальной, она совсем не чувствовала берегов и уходила все глубже и глубже в своем обещании. Маша каждые два часа отчитывалась перед своим суженым, и Галка всерьез настроилась с ней об этом поговорить. Но потом. Палыч без конца таскал пыльные диванные подушки, стулья на расшатанных ножках и мусорные мешки в подъезд, и вещи исчезали — время вымарало из себя Анюту, забирало и остатки ее бабушки.

Матери Виталия Павловича.

Кухню, ванную и прихожую оставили на завтра — не было сил. Галка спряталась на черном голом балконе, закурила. Улица под ней была черной и зимней, солнце забрало весну с собой, оставило сырой ветер, морозец и тишину. Галка тормошила себя внутри, кричала: «Аня-я-я-я!», но Аня уже не отзывалась. Аня умерла, ушла ее душа, рассеялась внутри Галки.

И пустоту эту тут же заполнило матерью.

Галка никак не могла отгоревать. Маша присылала ей статьи про проживание горя, и Галка понимала, что до принятия ей еще далеко. Депрессия ее вовсе не была похожа на депрессию: да, порой Галка ревела из-за какой-нибудь глупости, но уже не лежала колодой на диване, уже могла спокойно посмотреть на любимое ее полотенце, уже строила планы, как бы добраться до кладбища и посидеть на сырой земле рядом с мамой. Не было того черного отчаяния, что пришло с болезнью и Михаилом Федоровичем, что едва не растоптало Галку. Галка жила, Галка не собиралась умирать от горя, но все еще не могла маму отпустить.

Нужно

было время. И время, в отличие от Анны Ильиничны, от Галкиной матери и Даниного отца, от Анюты, от тысяч и тысяч новых клиентов, к которым волонтеры приедут пить «душеводицу» и расчищать квартиры, это время у Галки было.

Дана пришла на ее зов — с голыми пятками, но в куртке Виталия Павловича. Взяла сигарету, оперлась локтями на перила рядом с Галкой.

— Пусто, — сказала только.

— Ага, — Галка положила голову на руки.

Волосы, отросшие у Даны, делали ее другой, совсем взрослой. Заострилось лицо, губы плотно сжимались, в голосе появилась хрипотца. Она устроилась менеджером в магазин бытовой техники, по ночам писала рефераты. Кажется, и у нее налаживалось.

— Я сейчас маму видела, — шепотом сказала Галка.

— Где? — Дана не удивилась, только выдохнула дым из легких.

— Да тут, под балконом. И пуховик такой же, и походка, только волосы короткие, бело-желтые. Думала крикнуть, но поняла, что испугаю человека просто так. Проводила взглядом и все. Теперь жалею.

— А вдруг бы мама ответила?

— Да. Вдруг это все-таки была она.

Из-за домов высоко в небо тянулся светлый жирный дым от заводских труб. Двор стоял пустым и мертвым, как квартира, как и сами Дана с Галкой, какими они были всего пару месяцев назад. Шелестели где-то шины, плюхали подмерзшей водой, и снова становилось тихо. Внизу Палыч, пыхтя и отфыркиваясь, таскал вещи на мусорку.

— А я папу не вижу, — вздохнула Дана и, оглянувшись на залитую рыжим светом комнату, достала из кармана две шоколадных конфеты, украдкой предложила Галке. Та отказалась. — Ни во сне не приходит, ни в прохожих не замечаю. Обиделся. Наверное.

— На тебя-то?

— На меня, Галь.

Такое отчаяние скользнуло у нее в голосе, что Галка не стала расспрашивать. Дана жевала конфету и давилась слезой.

— Я уверена была, что он из больницы вернется, так бы попрощалась, сказала что-нибудь.

— Не сказала бы. Я столько месяцев эти слова искала… Их нет. Не найти. До сих пор ищу, на кладбище отвезти, а они прячутся.

— Может быть, — Дана вздохнула, сплюнула сладко-шоколадную слюну. — Но все равно жалко. Хоть и спасла я мелких, но каждый день думаю…

— Так и будет, — Галка кивнула. — Ни на день не забывается.

Дана впервые говорила с ней об отце. Они перебрасывались фразами, тяжелыми, каменными, и фразы эти повисали над пропастью балкона, и приходилось быстро подхватывать их слабой ладонью, и держать у себя, у груди, и вслушиваться, и принимать. У Галки першило в горле: то ли от сигарет, то ли от холода. То ли…

— Все равно не могу пока, — вздохнула Дана и проглотила вторую конфету. — Выслушаешь меня? Потом. Попозже.

— Выслушаю, конечно. Хочешь, про маму порассказываю, хочешь — просто рядом посижу. Обращайся.

— Спасибо, — и Дана крепко ее обняла.

— Это тут еще чего такое? — высунулась на балкон Кристина, уже запакованная по горло. — Нежности какие. Я поехала, в общем, Шмель ждет. Завтра подскочу. Договорились?

Галка кивнула. Данино тепло все еще осталось у нее на щеках.

Пришла и Маша со своими разодранными руками, спрятанными под резиновыми перчатками — моющими и чистящими средствами тонкие царапины разъедало почти до мяса. Сунулся и Виталий Палыч в одной рубашке, тяжело дышащий, краснолицый, заполнил собой весь балкон, и волонтеры закричали на него, зашипели, прижатые боками к ледяным металлическим перекладинам.

— Ничего не хочу знать! — он захлопнул балконную дверь, выдавил Машу совсем уж куда-то за пределы балкона и взмахнул заварочным чайником своей матери. Из носика тек бледный пар. — За племянницу, за Анюту. Она этот чай очень любила.