Мертвый аул
Шрифт:
– Кто крайний? – спросила Аюна.
– За мной будете, – проскрипела бабушка, приветливо улыбаясь.
Примерно через двадцать минут дошла наша очередь. Бабушка, за которой мы занимали, вышла из кабинета. Она ободряюще улыбнулась нам и поспешила к выходу. Мы все трое встали.
Я постучалась и на цыпочках вошла в кабинет, следом за мной так же тихо вошли Аюна с Леной и прикрыли дверь. Напротив двери сразу стояла широкая скамья; стол, за которым сидел мужчина средних лет, лысый, как подобает монахам, в красном одеянии. На столе в металлической глубокой миске тлела, почти догоревшая палочка благовония. Внушительных размеров альбом с тибетскими письменами занимал середину стола. И ближе к краю стояло блюдце, до краев заполненное молоком. Рядом лежали несколько потемневших от времени гадальных костей. Плотный, дурманящий
Мы смущенно поздоровались. Кивком головы лама поприветствовал нас и указал на деревянную скамью.
– Сайн байна!* – с достоинством поздоровался Жаргал–багша на бурятском.
– У нас мама пропала… – начала я. Лама поднял на меня умные темно–карие глаза, слушая. В правой руке он перебирал четки. – Вчера шаман посоветовал нам заказать молебен Усан Лопсон.
– Сколько дней уже нету? – спросил мужчина, убирая четки на стол.
– Сегодня уже третий день.
Лама взял спички и поджег новую палочку:
– Год рождения мамы, как зовут?
Я сказала год рождения.
– В каком районе живет?
– Баунтовский.
– Угу, угу, – кивнул лама; открыл нужную страницу в своей книге и нараспев принялся начитывать мантры. Через несколько минут пения, он замолчал. Затем сгреб левой рукой гадальные кости, перебирая их между пальцами, бросил на стол. Поднял глаза на нас и резюмировал:
– Найдется скоро!
Теплой волной хлынула в сердце надежда и я глупо заулыбалась, безмерно поверив ему.
Жаргал–багша поднял глаза к потолку так, будто что-то вспоминая.
– Баунтовский район – это же эвенкийский район?
– Да, эвенкийский, – подтвердила я.
– Ага… Жил я там некоторое время. Давно уже правда. А вы сами эвенки же?
Я на секунду замешкалась с ответом.
– Эвенки, да, – ответила за меня Ленка.
Жаргал-багша откинулся на спинку стула.
– У меня, знаете, хобби такое – я люблю историю, литературу. И на меня очень большое впечатление произвела история с эвенками. С тунгусами.
– Правда? – удивилась я, поскольку впервые услышала от бурятского ламы такое. Как правило, бурятские ламы трепетно относятся к своим традициям и назидательно рассказывают о них при любом удобном случае.
– Конечно! Я в свое время изучал историю тунгусов, – поведал он, – и много размышлял на эту тему. Вы представьте, ваши предки, по сути дела, из лесу вышли всего каких–то сто лет назад! Ну конечно процессы ассимиляции начались еще лет двести назад, может быть, даже триста…– Загоревшийся взгляд ламы поплыл по стенам, речь его стала плавной и изобилующей историческими терминами: – Но по–настоящему, когда началась ликвидация безграмотности в Сибири в двадцатых годах, эвенков принудительно заставили учить русский язык. Понимаете? Принудительно! Детей, значит, эвенков забирали со стойбищ и отправляли в интернаты в совершенно чужую им среду изучать совершенно чужой для них язык и чужую для них культуру! Вы знаете об этом?
Мы закивали.
– Да, да! Конечно, знаем.
–…Всего каких–то сто лет назад! Ну так вот. Если на минуту задуматься, – продолжал монолог Жаргал–багша. – А каково было этим детям? Каково было их состояние – моральное, психологическое? Когда их отрывали от своих семей. А старики, которые были вынуждены переселяться в русские поселения? Каково им было? Конечно же, многие не сумели адаптироваться. Это же психологически тяжело. Плюс христианизация. Представьте на минуту: у вас веками была одна вера, а вам сказали: «Ваш бог не настоящий, а наш настоящий»! Вообще, на эту тему, конечно, можно долго дискутировать. Там же такой кавардак был в те времена… Попробуй, разберись сходу, что хорошо, а что – не очень хорошо. – Жаргал – багша покачал головой. – И вот, какой результат сейчас мы имеем? Эвенков осталось раз-два и обчелся. Не все же сумели адаптироваться. Кто спился, кто что…
Монолог ламы напомнил мне разговор с мамой, когда однажды мы с ней рассматривали семейный альбом и я наткнулась на одну фотографию. На черно-белой карточке был изображен мой дедушка, который умер еще в девяносто пятом году. На фотографии он был молод, рядом с ним стояли два одинаковых на лицо ребенка – моя мама и тетя Тоня. Позади них в отдалении чум, а рядом с ними северные низкорослые олени. Я тогда спросила у мамы: «А что это за чум? Вы там жили?». Мама рассказала, что ее отец Георгий Яковлевич, мой дед, одаренный
А осенью сестер внезапно отправили на учебу в школу – интернат, где до весны они тосковали по родителям и по родному дому, учили русский язык, мало-помалу забывая родной эвенкийский.
Потому и тяжелее им было проходить путь своих родителей. Путь, к которому их отец должен был их подготовить, но не сумел этого сделать.
Позже, после смерти маминой матери, моей бабушки, он все же переселился в деревню, но замкнулся в себе. Помню, мама с грустью говорила о том, что совершенно не знает историю своих предков. Что дедушка никогда не рассказывал о своих родителях – кто они были? Какими людьми?.. Возможно, он сам до конца жизни простоял на распутье двух дорог.
И эта потемневшая от времени фотография с изображением эвенка и двух его маленьких детей – единственный артефакт, символизирующий распутье этих двух дорог.
– Эвенков считают слабым народом, – заметила Лена. Лама перестал смеяться и на секунду задумался.
– Так любой народ слабый, если он маленький, – возразил он. – И притом, вы не забывайте, что ваш народ по всей России расселился и живете вы практически отдельными группами. Это мы буряты, в основном, плотно тут живем, поэтому и кажется, что нас, бурятов, много и что мы сильные. Да слабый в каком это смысле? Слабый духом или физически слабый народ? Если физически, то маленькие северные люди очень выносливые, и я бы не сказал, что слабые. Ну а потом, вы же еще не окрепли, по сути дела. Ваши предки с трудом пережили перемены. Вы представьте, подняли вас до неба и бросили вниз и вам нужно очень быстро научиться летать по воздуху. Ну, может быть, слабое сравнение. – Жаргал-багша поправил очки на носу: – Там же, в двадцатых, произошел разрыв. Ваши бабушки, дедушки не рассказывали вам? Нет? Они же попросту растерялись – с одной стороны древний мир предков, привычный быт, привычный уклад, а с другой стороны – другой, новый мир, с другой культурой и с другим бытом. Это же время надо, чтобы научиться жить в новых реалиях, окрепнуть. А вспомните те же девяностые, когда кругом безработица была, когда оленеводство перестало поддерживаться государством, сколько эвенков без работы сидело? Сколько народу спилось? Так они еще адаптироваться не успели, а тут новая беда! Говорите, слабыми считают? Очень легко видеть изъяны людей, которых по пальцам пересчитать можно! – Воскликнул он в конце бурной тирады.
– Вот если отдельный человек слаб духом… Вот вы считаете, что вы слабы духом? – лама проницательно посмотрел на Лену. Она пожала плечами.
– Не знаю.
Лама сложил руки на столе и корпусом поддался вперед.
– А это уже психологический момент, никак не относящийся к национальности. Будь ты бурятка или эвенка или русская, да хоть индуска какая-нибудь. Нельзя считать себя слабой духом. Нельзя вообще причислять себя к слабым. Понимаете? Стала считать себя слабой – значит и будешь такой. Сказали тебе люди, что слабая, ты поверила – значит, ты становишься слабой…Нам даются испытания, чтобы мы окрепли духом. Как сказал Чингиз Айтматов: «Слабый духом человек противится испытанию, сильный идет навстречу этому испытанию». Понимаете? Мы сильные, когда верим в свою силу. Когда идем навстречу испытаниям. Вот, вам люди говорят, что вы слабые, а вы не верьте никому. Может быть, как раз-таки ваше поколение уже адаптировалось и от вас и ваших детей уже пойдет рост вашей национальной культуры, вашей национальной силы. – Жаргал – багша сжал руку в кулак и слегка потряс ею. – Понимаете?