Мертвый угол
Шрифт:
Климов осторожно тронул его лоб: уже холодный, и закрыл ему глаза. Скрипнул зубами. Гады. Высвободил тело Ивана. Максимовича из-под трупа неизвестной женщины, увидел на груди кровавое пятно, перекрестился. Иван Максимович не курил, поэтому искать у него спички или зажигалку он не стал. Нашел их в пиджаке «шахтера», пожилого мужика, которого застал у гроба бабы Фроси. Грубые черты лица смягчились, подглазья потемнели. Изрешетили его здорово. Стреляли в спину, добивали в лоб. Из- под его локтя выглядывало мертвое лицо Жанны Георгиевны, а рядом вытянулась Алевтина Павловна — учительница по химии. Суровый
Климов скорбно уронил голову на грудь, мысленно попросил прощения у всех погибших, мстительно порадовался, что хоть как-то расквитался за их жизни, одного даже отправил на тот свет все тем же сильным ядом, жалко, что не «Медика», но тут уже судьба…
Снова усевшись на пол, он зажег свечку, укрепил ее перед собой и стал принюхиваться к слабенькому воскурению.
Лимонник… мандрагора…
«Ничто не вечно под луной, — подумал он, улавливая запахи знакомых трав, — но, может быть, смесь в парафине сохранилась, не исчезли вещества, дающие мышцам энергию, помимо нашей воли».
Свеча горела медленно, покойно, тихоструйно, влияя на течение его тревожных мыслей, на его сознание и душу.
Чем дольше жил Климов, тем больше ему хотелось сделать всех людей счастливыми, но он не мог ответить: отчего?
От природной доброты, которой он обязан не себе, а кровным пращурам, или от своей душевной неустроенности?
И что такое доброта?
Не льстиво-угодливое отношение, не слащаво-приторное прилипание к чужой судьбе, а простое и облегчающее своим участием вхождение в иную жизнь.
Что это за таинственная сила, освящающая мир, живал, светлая, горячая, как пламя этой свечки, воскрешающая лучшие надежды в человеке — доброта?
Вопросы были, но ответа не было.
Ему хотелось сделать всех счастливыми, но никому об этом он сказать не мог. Желанье, высказанное напрямую, выдает в человеке идиота.
Пламя свечи колебалось от его дыхания, под потолком зудели дроссели люминисцентных ламп, в воздухе пахло горячей окалиной, сыростью, известью… не было запаха трав. Если он и ощущался, то летуче, отстраненно и нестойко.
Время разрушило снадобье.
Реальность откровенно насмехалась над вымыслом задуманного плана. Ее отрезвляющий смех сливался с порочным смехом «Чистого», со злобным подхихикиванием Слакогуза, со смертным воплем Юли, и был невыносим, невыносим, невыносим… Он уже отчетливо звенел в ушах; расширялся, сжимался, пульсировал…
Климов вскочил на ноги.
Как будто пытался уйти из-под груза беды.
Его расстреляют.
По его подсчетам, минут через десять должны привезти еще одного заложника, и если этого не произойдет, значит, следующим будет Климов.
Ему стало жутко.
Ледяной страх смерти все-таки коснулся сердца.
Уколол.
Комар, прихваченный смолой, не чувствует себя так гибельно и худо.
Казалось, радость жизни навсегда утрачена и что-то светлое навеки выгорело в нем.
Пламя свечи погасло.
Все.
Климов обшарил все свои карманы — диска не было.
Паспорт, пистолет, платок, российский рубль…
Пусто.
«Медик» не оставил шансов на спасение. Хотя…
Замок на решетке был навесной, с наборным кодом, можно попытаться набрать цифры так, как надо… нет, до последнего диска рука не дотягивалась, да и не видно их, проклятых цифр, да и ключа нет тоже. Не откроешь. В сумочке Жанны Георгиевны нашел пилку для ногтей, пытался приспособить ее, как отмычку, сделал с ее помощью из пивной банки что-то наподобие ключа универсала, зря промучился и зашвырнул ключ в угол.
Конец.
К решетке подходили трое. Один сытый, гладкий, с металлическим браслетом на руке, другой амбал со шрамами на морде, лейкопластырями на носу и подбородке, и квадратный увалень с круглым лицом, величиной с тарелку.
Были они веселы и беззаботны.
— Жив, гладиатор? — обратился через решетку сытый и подмигнул Климову. — Соскучился по мордобою? Щас устроим.
Он засмеялся и вставил ключ в замок.
Все трое в костюмах спецназа.
«Главное, не дать им войти внутрь, — подумал Климов. — В тесноте не больно разойдешься».
Крэк… Решетка подалась и стала отходить от Климова. Сытый отсунулся, амбал шагнул назад, квадратный увалень пропал за их фигурами, и Климов бросился всем телом на решетку. Металлическая рама угодила сытому по кисти, он взъярился. Пихнул в сторону амбала и еще раз получил удар, теперь уже по локтю.
— На пол, суки! — рявкнул Климов и отпрыгнул от решетки с пистолетом Сытого, мгновение назад торчавшим у того за поясом. — Стреляю!
Сытый и Амбал спешили, столкнулись лбами, сели, и Климов, приседая вместе с ними, выстрелил в Квадратного, чья пуля высекла из металлической решетки лязг и искры.
Не хотелось, да пришлось.
Выхода не было.
Два других выстрела оставили Амбала с Сытым на полу, возле решетки.
Климов перепрыгнул через их тела, взлетел по лестничке и покатился в сторону — в него уже стрелял из автомата часовой: в бронежилете, в каске, в наколенниках.
Он бил короткими очередями, двигался зигзагом, падал, вскакивал, стрелял… неумолимо приближался.
Опытно, расчетливо и быстро.
Две тусклых лампочки под потолком «дробильни» Климов так и не разбил, хотя стрелял прицельно — пистолет чужой, не слушался руки. И это раздражало. К тому же и в обойме оставалось два патрона. Надо было поберечь.
Дождавшись, когда ушлый часовой рванулся вбок, залег за кучей щебня, перезаряжая автомат, Климов вскочил и со всех ног метнулся в его сторону. Спасибо, он был босиком, бежал неслышно, а у часового все никак не получалось поменять рожок. Когда он высунулся с автоматом, было поздно — Климов в прыжке, в падении, ударил его в шею рукоятью пистолета. Метил в шею, но попал по локтю, выбил автомат, провел захват и покатился по щебенке, ощущая бешеную силу часового. Заклинив пальцем спусковой крючок, он мешал Климову произвести выстрел. Норовил ударить каской, бил коленом. Сильный, ловкий, удивительно бесстрашный. Климов со всей силы надавил на спусковой крючок и, подломив под себя руку часового, вывихнул ему этот проклятый палец.