Мещане
Шрифт:
– Дома?..
– спросил Трахов.
– У себя-с... пожалуйте!..
– поспешно ответил Прокофий.
Генерал пошел было.
– У нас же живет и Аделаида Ивановна, - счел за нужное присовокупить Прокофий.
– Ах, я очень рад, что увижу кузину, - говорил генерал, идя в знакомую ему диванную.
Бегушева он застал играющим в шахматы с графом Хвостиковым, который, как и на железной дороге, хотел было удрать, увидав Трахова; но удержался, тем более что генерал, поздоровавшись или, лучше сказать, расцеловавшись с Бегушевым, поклонился и графу довольно вежливо. Граф, с своей стороны, тоже ответил ему, с сохранением собственного достоинства, почтительным поклоном.
Все уселись.
– А с вами, кузен,
– сказал генерал Бегушеву.
– Со мной!..
– проговорил тот.
– Как ее здоровье?
– Так себе, ничего!.. Скрипит.
– Мы нынче все скрипим кое-как!..
– произнес генерал, проведя рукой по животу своему, и при этом парижские бульвары припомнились ему во всей своей прелести.
– Именно все скрипим!..
– подтвердил граф Хвостиков, не могший удержаться, чтобы не заговорить с Траховым; а потом, говоря правду, он и скрипел более, чем кто-либо, - денежные обстоятельства его были даже более обыкновенного плохи: издание газеты с Долговым окончательно не удалось; та газета, где он фельетонствовал, отказала ему за то, что он очень сильно налгал в одном из фельетонов, и его даже тянули в суд за оскорбление.
– Как поживает ваша жена?
– спросил Бегушев, чтобы о чем-нибудь заговорить с кузеном.
– Благодарю!..
– отвечал генерал.
– Она нынешнюю зиму думает месяца на два, на три совсем переехать в Москву.
– Это ради чего?
– воскликнул Бегушев.
– Ради того, что она в Петербурге очень скучает!.. Ей там дышать нравственно нечем!
– объяснил генерал.
– А Тюменев опять стал бывать у вас?
– проговорил Бегушев с некоторой насмешкой.
– Редко!.. Камешек раздора с той и другой стороны брошен.
– Чем же в Москве будет нравственно жить Татьяна Васильевна?
– пожелал узнать Бегушев.
– Тем, чему я сейчас был свидетелем в Английском клубе: тут такой горячий спор шел о славянах и о Турции, а теперь в этом, как выражается Татьяна Васильевна, вся поэзия ее жизни...
– Между кем был спор?..
– полюбопытствовал уже граф Хвостиков.
– Между Янсутским и Долговым!
– Долгов, конечно, был за славян?
– подхватил граф.
– Долгов за славян, а Янсутский за турок!
Граф Хвостиков пожал плечами.
– Только такой человек, как Янсутский, может быть за турок, - сказал он.
– Это тоже в каком смысле, - заметил генерал.
– Долгов говорит, например, что турки - трусы; это вздор; а Янсутский уверяет, что славяне плуты...
– Охота вам повторять, что говорят Янсутские, да и Долгов, пожалуй! произнес с досадой Бегушев.
– Это так: сегодня я убедился вполне, что Янсутский болтун и сплетник большой... Про эту бывшую madame Олухову он таких мне невероятных вещей насказал...
– говорил генерал.
При имени Олуховой Бегушев немного вспыхнул.
– Каких же именно невероятных?
– спросил граф Хвостиков.
– Он утверждал, что она должна разориться совершенно: она там... я не понял даже хорошенько... приняла какое-то наследство после мужа, а тот банкрот, и ей придется отвечать за его долги.
Граф Хвостиков хотел было что-то такое возразить генералу, но в это время по дому раздалось беганье, затем шлепанье башмаков и в заключение лай по крайней мере пяти собачьих голосов.
– Qu'est се que cela?* - сказал генерал.
______________
* Что это такое? (франц.).
– Это сестра приехала с своими собаками из старушечьего маскерада, отвечал Бегушев.
– А, понимаю!
– произнес генерал.
– Милая Аделаида Ивановна до сих пор не утратила своей страсти к собакам?
– За неимением других страстей, хранит пока эту!..
– сказал Бегушев.
Вскоре в диванную предстала Маремьяша - красная, пылающая и издающая из себя легкий пар, пропитанный запахом березовых веников.
Генерал на это приглашение немедля отправился в сопровождении Маремьяши в отделение Аделаиды Ивановны, которое, чем долее жила в нем старушка, все более и более принимало оригинальный или почти исторический характер: оно состояло из маленького, крытого шатром и освещаемого цветным фонарем прохода, потом очень большой комнаты, из которой одна дверь, красного дерева, вела в спальню Аделаиды Ивановны, а другая, совершенно ей подобная, прикрывала собой шкаф, хранящий маленькую библиотеку m-lle Бегушевой. Библиотека эта исключительно состояла из книг духовного содержания и из множества альбомов, в которых были и стихи, и проза, и наклеенные засохшие цветки, и рисунки акварелью, карандашом, пером. Мебель вся была во вкусе ренессанс и довольно покойная. Запах одеколона наполнял всю комнату. Стены почти сплошь были увешаны картинами в потускнелых золотых рамах. Прежде всего кидался в глаза огромный портрет покойной императрицы Марии Федоровны, когда-то из своих рук возложившей на Аделаиду Ивановну, при выпуске ее из Смольного монастыря, шифр первой ученицы. Далее - тоже довольно большой портрет сурового на вид старика в генеральском екатерининских времен мундире, с подзорной трубкой в руке и с развернутою перед ним картою, - это был прадед Бегушевых. Направо от него висел портрет матери Аделаиды Ивановны - дамы с необыкновенно нежным цветом лица и с буклями на висках, а налево головка совершенно ангелоподобной девочки; то была сестра Аделаиды Ивановны, умершая в детстве. Над диваном, на котором старушка по преимуществу сидела, красовался, почти в натуральную величину, фотографический снимок Александра Ивановича, очень похожий на него, но в то же время весь какой-то черный, а также виднелись: зимний русский пейзаж, изображающий, как отец Бегушева, окруженный крепостными охотниками, принимал медведя на рогатину, и другой, уже летний пейзаж, представляющий их главную, родовую усадьбу с садом, с рекой, с мельницей и церковью вдали. Все это Аделаида Ивановна отчасти привезла с собой, а частью собрала из других комнат братнина дома. Кроме картин, она перетащила к себе много и других вещей, дорогих ей по воспоминаниям; так, например, на подзеркальном столике, выложенном бронзою, помещались у нее стариннейшие сфероидальной формы часы с стоящим над ними Сатурном, под ногами которого качался маятник; несколько выступов изразцовой печи были уставлены фарфоровыми куколками пастушков, пастушек, французского гренадера, опирающегося на ружье, босоногого францисканца и даже русского мужичка с балалайкой в руке.
При появлении генерала произошел весьма пустой случай, но который ужасно сконфузил Аделаиду Ивановну: едва только Трахов переступил порог, как сидевший в клетке попугай тарарахнул ясным и отчетливым образом: "Дурак!"
Генерал сначала попятился было назад, но потом сообразил:
– Это ваш попка так меня приветствует, - сказал он.
– Ах, он пренесносный; я велю скоро его продать, - говорила Аделаида Ивановна, не знавшая, что делать и куда глядеть.
– Дурак!
– повторил еще раз попугай, когда хозяйка и гость уже уселись.
Маремьяша, чтобы заставить замолчать глупую птицу, поспешила накинуть покрышку на клетку попугая.
– Извините меня, мой друг, хоть вы и видите, какая я, - говорила Аделаида Ивановна, собравшаяся несколько с духом и показывая на себя: она действительно была в спальном капоте, ночном чепце и пылала не меньше своей горничной.
– Но мне так хотелось вас видеть!
– проговорила она.
– И я, кузина, желал вас видеть!
– говорил генерал.
– А вы тут отлично поместились, - присовокупил он, невольно обратив внимание на семейно-историческое убранство комнат Аделаиды Ивановны.