Мещане

Писемский Алексей Феофилактович

– А здесь без вас много новостей случилось...

– Какие?
– спросила Мерова.

– Самая крупная та, что муж Домны Осиповны пьяный оборвался с третьего этажа из окна и расшибся до смерти.

Мерова широко раскрыла свои хорошенькие глазки.

– Для чего он оборвался?
– спросила она с удивлением.

– Это его спросить надобно!

– А Домна Осиповна огорчена была этим?

– Не знаю, слышал только, что получила от него в наследство все состояние.

– Ну да, непременно!..
– подхватила Мерова.
– Она всегда мечтала об том, чтобы как-нибудь себе в ручку - хап!.. хап!.. Впрочем,

это и лучше!..

Проговоря последние слова, Елизавета Николаевна вдруг обеими руками взяла себя за левый бок и стала метаться на постели.

– Что такое с вами?
– спросил ее испугавшийся Бегушев.

– Тут очень болит, точно ножами режет, - отвечала она.

– И давно вы чувствуете эту боль?

– Давно, но нынче она сделалась гораздо сильней... Я в последний год вина очень много пила!..

Такое признание Елизаветы Николаевны покоробило Бегушева.

– Но что теперь делает Домна Осиповна?
– продолжала больная, едва переводя дыхание.

– Она вышла замуж за доктора Перехватова, - сказал Бегушев.

Елизавета Николаевна опять приподнялась немного на постели и проговорила:

– Ах, она дура этакая, глупее меня даже!

– Что ж тут глупого?
– возразил Бегушев.
– Доктор молод, красив, влюблен в нее...

– Нет, какое красив!.. Он гадок!.. Он кучер, форейтор смазливый... Я знала его еще студентом, он тогда жил на содержании у одной купчихи и все ездил на рысаке в двухколеске!.. Сам всегда, как мужики это делают, правил. Мы тогда жили в Сокольниках на даче и очень все над ним смеялись!

– Однако вам вредно так много говорить!
– остановил ее Бегушев.

– Вредно!..
– сказала Елизавета Николаевна заметно ослабнувшим голосом.
– Душенька, поезжайте и пришлите ко мне отца. Мне хочется перед смертью видеть его.

– Он сейчас будет у вас, - отвечал Бегушев, вставая, и, кивнув головой Елизавете Николаевне, хотел было уйти, но она вдруг почти вскрикнула:

– Нет, поцелуйте меня, поцелуйте!

Бегушев наклонился к ней и с искренним удовольствием поцеловал ее; но на конце поцелуя Елизавета Николаевна сильно оттолкнула его от себя.

– Ну, будет! Не целуйте больше, это нельзя...
– говорила она и опять затрепетала всем телом.

В темной передней Бегушева, при его уходе, встретила жидовка.

– Это что такое?
– спросил он, когда она совала ему в руку какую-то бумажку.

– Счет на Елизавету Николаевну! Я тут копейки лишней не приписала, говорила жидовка, слышавшая из соседней комнатки, как ласково и почтительно обращался этот знатный господин с ее нищей постоялкой.

Бегушев взял у нее счет. В продолжение всего пути до дому лицо его отражало удовольствие; тысячи самых отрадных планов проходили в его седовласой голове: он мечтал, что как только Елизавета Николаевна поправится несколько в своем здоровье, он увезет ее за границу, в Италию. Бегушев сам лично был свидетелем невероятных излечений от чахотки в тамошнем климате. Елизавета Николаевна молода еще и впала в болезнь свою чисто от внешних причин. К этим планам присоединилась уже...
– мне совестно даже передавать рассудительным и благоразумным читателям, - присоединилась мысль жениться на Елизавете Николаевне. Несмотря на то, что он знал про нее, и то, чего еще не знал, но что, вероятно, существовало, - она, по крайней мере в настоящую минуту, казалась ему бесконечно выше Домны Осиповны

и даже Натальи Сергеевны. Те обе были слишком русские женщины, очень апатичны, тогда как Мерова - вся энергия, вся импульс! Тюменев справедливо думал, что Бегушев останется до конца дней своих мечтателем и утопистом.

Придя домой, герой мой направился наверх к графу Хвостикову, который в это время, приготовляясь сойти к обеду, сидел перед зеркалом и брился.

Увидев Бегушева, Хвостиков исполнился удивления. Тот в первый еще раз удостоил посетить его комнату.

– Александр Иванович!
– воскликнул он, спеша обтереть со щеки мыло.

Бегушев, не снимая ни пальто, ни шляпы, сел на стул.

– Я вам принес довольно приятную новость, - я встретил вашу дочь Елизавету Николаевну.

– Где?
– спросил граф и чуть не выронил бритвы из рук: видимо, что это известие более испугало его, чем обрадовало.

– Она живет тут недалеко... в доме Хворостова, в подвальном этаже, и очень больна. Вот вам деньги на уплату ее долга хозяйке; возьмите мою карету и перевезите ее в самую лучшую больницу, - продолжал Бегушев и подал графу деньги и счет.

– Благодетель всей нашей семьи!
– воскликнул граф Хвостиков, вскакивая, и хотел было обнять Бегушева.

– Пожалуйста, без нежностей и чувствительностей, - произнес тот, отстраняя графа рукою, - а гораздо лучше - поезжайте сейчас в моей карете и исполняйте то, что я вам сказал.

– Конечно!.. Конечно!..
– согласился граф и, когда Бегушев от него ушел, он, наскоро собравшись и одевшись, сошел вниз, где, впрочем, увидав приготовленные блага к обеду, не мог удержаться и, выпив залпом две рюмки водки, закусил их огромными кусищами икры, сыру и, захватив потом с собою около пятка пирожков, - отправился. Граф очень ясно сообразил, что материальную сторону существования его дочери Бегушев обеспечит, следовательно, в этом отношении нечего много беспокоиться; что касается до болезни Елизаветы Николаевны, так тут что ж, ничего не поделаешь - воля божья! Но как бы то ни было, при встрече с ней он решился разыграть сцену истерзанного, но вместе с тем и обрадованного отца, нашедшего нечаянно дочь свою.

Въехав с большим трудом в карете на двор дома Хворостова, граф от кинувшегося ему в нос зловония поморщился; ему, конечно, случалось живать на отвратительных дворах, однако на таком еще не приходилось! Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж, Хвостиков отмахнул ее с тем, чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги. Граф, вообразив, что это собачонка, толкнул ягненка в бок, так что бедняга взлетел на воздух, не произведя, по своей овечьей кротости, никакого, даже жалобного, звука.

Граф проник, наконец, в комнату дочери и, прямо бросившись к ней, заключил ее в свои объятия.

– Дочь моя!.. Дочь моя!..
– воскликнул он фальшиво-трагическим голосом; но, рассмотрев, наконец, что Елизавета Николаевна более походила на труп, чем на живое существо, присовокупил искренно и с настоящими слезами:

– Лиза, друг мой, что такое с тобою? Что такое?

Мерова, закрыв себе лицо рукою, рыдала.

– Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище мое!..
– говорил граф, подсобляя дочери приподняться с постели.