Мещане
Шрифт:
Когда Елизавета Николаевна с большим усилием встала на ноги, то оказалось, что вместо башмаков на ней были какие-то опорки; платьишко она вынула из-под себя: оно служило ей вместо простыни, но по покрою своему все-таки было щеголеватое.
– Какое у тебя платье ужасное, тебе всего прежде надобно сшить платье, - говорил граф.
– Я, как переехала сюда, все заложила и продала, - произнесла Елизавета Николаевна, торопливо и судорожно застегивая небольшое число переломленных пуговиц, оставшихся на лифе.
– Но что же сверху?
–
Елизавета Николаевна показала на свой худой бурнусишко, сшитый из легонького летнего трико, а на дворе между тем было сыро и холодно.
– Это невозможно!
– воскликнул граф и надел на дочь сверх платья валявшийся на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка.
– А что же деньги?
– взвизгнула она.
– Заплатят!
– отвечал ей граф, не переставая вести дочь.
– Да когда же заплатят?
– визжала жидовка.
– Когда захочу!
– ответил граф, неторопливо усаживая дочь в карету.
– Караул!..
– закричала жидовка.
Разгребавший грязь дворник рассмеялся при этом.
– Вот тебе твой счет и твои деньги!
– сказал граф Хвостиков, сев уже в карету и подавая жидовке то и другое.
Она обмерла: граф выдавал ей только двадцать пять рублей вместо полутораста, которые жидовка поставила в счете.
– Что же это такое?
– произнесла она с пеной у рта.
– А то, - возразил ей Хвостиков, - что я еще в Вильне, когда был гусаром, на вашей братье переезжал через грязь по улице.
– Заплати ей, папа, заплати!..
– воскликнула дочь и, вырвав у отца из рук еще двадцатипятирублевую бумажку, бросила ее жидовке.
Та подхватила ассигнацию на лету.
– Пошел!
– крикнул граф кучеру.
Тот, с отвращением смотревший на грязную, растрепанную и ведьме подобную жидовку и на ее безобразных, полунагих жиденят, выскочивших из своей подвальной берлоги в количестве трех - четырех существ, с удовольствием и быстро тронул лошадей.
Жидовка, все еще оставшаяся недовольная платой, схватилась было за рессору, но споткнулась и упала.
Разгребавший грязь дворник снова засмеялся. Жидовка, поднявшись на ноги, кинулась на него.
– Ты для чего отпустил? Для чего?..
– визжала она.
– Отвяжись...
– отвечал ей дворник.
– Я не отвяжусь... Вот что?.. Не отвяжусь!..
– наступала на него жидовка.
– А я те лопатой по роже съезжу!
– возразил ей дворник, показывая в самом деле лопату.
– Ты не держи на квартире всякую сволочь; а то у тебя что ни день, то новая прописка жильцов.
– Это не сволочь, а благородная дама; ты не ври этого... да!.. Не ври!..
– говорила жидовка, спускаясь уже в свой подвал.
Она сообразила, что ей лучше всего отыскать того господина, который первый к ней приходил и которого она, сколько ей помнилось, видела
Когда граф Хвостиков проезжал с дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.
– Лиза, о чем это?
– спросил граф.
– Я тут в этом доме и погибла совсем, папа!..
– отвечала она, показывая на ту часть дома, которая прилегала к кремлевской стене.
Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать дочь.
На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом, граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить дочь. Сказав ей, чтобы она сидела спокойно, граф вошел в переднюю попечителя и приказал стоявшему там швейцару доложить господам, что приехал граф Хвостиков, - по вопросу о жизни и смерти. Швейцар или, говоря точнее, переодетый больничный сторож, хоть господа и кушали, пошел и отрапортовал, что приехал какой-то граф просить о чем-то!.. Старик-попечитель, совсем дряхлый, больной и вздрогнувший при нечаянном появлении швейцара, вместо того чтобы ложкою, которою он ел суп, попасть в рот, ткнул ею себе в глаз и облил все лицо свое.
– Ах, Жорж, как ты всегда неосторожен!
– воскликнула супруга попечителя, очень еще бодрая и свежая старуха, и, проворно встав со стула, начала мужа обтирать салфеткой.
– Пригласи графа, - прибавила она затем швейцару.
Граф Хвостиков, войдя, прямо обратился к ней.
– Madame! Вы, как женщина, лучше поймете меня, чем ваш муж!
– произнес он.
Муж действительно вряд ли что мог понять: все его старание было устремлено на то, чтобы как-нибудь удержать свою голову в покое и не дать ей чересчур трястись.
– К вашим услугам, monsieur le comte!* - отвечала попечительша.
– Не угодно ли вам пожаловать в гостиную и объяснить мне, в чем дело.
______________
* господин граф! (франц.).
Граф последовал за нею.
– Madame!
– начал он своим трагическим тоном.
– Я потерял было дочь, но теперь нашел ее; она больна и умирает... Нанять мне ей квартиру не на что... я нищий... Я молю вас дать моей дочери помещение в вашей больнице. Александр Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все!
– Ах, cher comte*, стоило ли так беспокоиться и просить меня; я сейчас же напишу предписание смотрителю!
– проговорила попечительша и, написав предписание на бланке, отнесла его к мужу своему скрепить подписью. Ветхий деньми попечитель начал вараксать по бумаге пером и вместо букв ставить какие-то палочки и каракульки, которые попечительша своей рукой переделала в нужные буквы и, прибавив на верху предписания: к немедленному и точному исполнению, передала его графу. Она давно уже и с большим успехом заправляла всей больницей.