Мессии, лжемессии и толпа
Шрифт:
Названные потребности Ю. Николаев называл мистическими, отмечая, что
веяние мистики проносилось по всему древнему миру, пробуждая в толпе религиозный инстинкт вместо грубого суеверия, в просвещенных умах религиозное сознание и потребность трансцендентального созерцания… Никогда человеческая жизнь не слагалась в такие благоприятные условия для общего синтеза. Римская империя давала внешний мир, необходимый для расцвета духовных потребностей[22].
На самом деле мистика не так уже далека от суеверий, а и то и другое весьма характерны для толпы, собственно, она и создает необходимые условия для их существования.
Действительно, веяние мистики проносилось по всему древнему миру, пробуждая в толпе религиозный инстинкт вместо грубого суеверия.
В аспекте познания причин возникновения христианства весьма важно мнение Э. Фромма.
Как пишет Фромм, оно выросло как значительное историческое мессианско-революционное движение в среде бедных, необразованных, революционных масс. Подобно проповеди Иоанна Крестителя, христианская доктрина была обращена не к образованным людям и обладателям собственности, а к бедным, угнетенным и страдающим. В основе раннехристианского учения была проповедь Иисуса о близком эсхатологическом наступлении божьего царства. Деятельность Иисуса была представлена им началом этого царства, которое близко, но никто не знает начало его. Это давалось сверхъестественными отношениями с богом, что нашло свое выражение в раннехристианских политических выступлениях и мессианских фантазиях. Последнее выразилось в раннехристианской вере в миссию Иисуса и его связь с богом[23].
Фромм напоминает, что, возможно, ранее существовали и другие еврейские эзотерические традиции умирающего бога или умирающего мессии, но все они не могут объяснить то огромное воздействие, которое учение о распятом спасителе оказало на евреев и другие народы. В раннем христианстве Иисус был человеком, возвеличенным до бога после своей смерти, который вскоре должен был вернуться, чтобы совершить суд, сделать счастливыми тех, кто страдал, и наказать правителей. Страдающий народ чрезвычайно очаровывало христианское благовестие, позволявшее им найти в мире фантазии все то, в чем им отказывала действительность[24].
Христианская фантазия несла удовлетворение надеждам на лучшее будущее и на отмщение. Но можно идти еще дальше и говорить о ненависти к тому, кто установил столь жестокие и несправедливые порядки — и это был их «старый» бог. Но на него они не смели роптать, а поэтому свой протест выразили через сотворение спасителя и, чтобы не отрываться от древних и, как им казалось, прочнейших корней, сделали его отцом Иисуса. Последний был им близок тем, что тоже, как и они, страдал.
Распятых и страдающих на кресте и до Иисуса было более чем достаточно, но его именно воспринимали как самих себя, ибо он позволял христианам в фантазиях довольствие и счастье, отмщение и потустороннюю жизнь. Фромм обоснованно считает, что здесь получило скрытое, бессознательное отображение желания смерти Яхве с передачей его властных полномочий сыну. Поскольку же верующие в Христа идентифицировали себя с распятым, они тем самым искупали свое греховное отношение к его отцу. Происходило замещение Яхве путем идентификации со страдающим Христом[25]. Естественно, что удовлетворение насущных потребностей в религиозных фантазиях было необходимо не только еврейским неимущим массам, но и низам во всем средиземноводском мире.
Но постепенно эсхатологическая идея отодвинулась, о ней забыли уже к началу IV в. н. э., постепенно ослабели и этические требования. К началу инквизиции они вообще исчезли. Между Яхве и Иисусом установились отношения гармонии; массы, толпа идентифицировали себя с распятым Богом уже не для того, чтобы сместить отца в фантазии, а чтобы, слив их воедино, возрадоваться их любви и милости.
Я думаю, что Иисус с его проповедями любви, смирения и милосердия был очень близок, причем на бессознательном уровне, первым христианам
Христос стал чем-то вроде маленького ребенка на коленях этой Великой Матери, а постоянное изображение на иконах именно этого сюжета как раз и говорит о фемининном восприятии спасителя и всего, что связано с его появлением и верой в него. Христианская Великая Мать постепенно стала отделяться от культов Яхве и Христа и сближаться с многочисленными культами богинь во многих других религиях. Здесь дело не столько в психоаналитическом подходе, продемонстрированном Ш. Радо в его мыслях о страхе перед голодной смертью и оральном удовлетворении. В те годы люди уже не так, как прежде, боялись голодной смерти, а поэтому кормящая Мадонна стала символом могущественной религии, кормящей народ. Она дарует прощение, заботу и попечение, как та конкретная женщина — мама, которая вскормила данного человека. Но младенец во всех случаях символизирует пассивный элемент, и поэтому люди призывались к пассивной, инфантильной реакции на жизнь. Однако не на всех иконах мы видим только сосущего младенца, очень часто Иисус изображался уже сравнительно большим мальчиком на коленях у матери.
В контексте предпринятого здесь исследования о мессии для нас неважно, кем его считали первые христиане. Как, например, Арий, который учил, что бог единствен, рядом с ним нет другого, что его сын не был независимым существом, принципиально отличающимся от Яхве. Христос, по мнению Ария, не был истинным богом и обладал божественными качествами только как приобретенными и только отчасти. И он не был вечен, а знания его не были совершенными. Следовательно, он не имел права на ту же славу, что и бог-творец. На Никейском соборе в 325 г. Арий и его учение были осуждены, а сам Арий был отлучен от церкви.
Были и другие религиозные учения, отрицавшие официальное учение о Христе. Для нас здесь неважно, какими качествами его наделяла церковь, а главным является только то, что в мессии была общественная потребность, облеченная в религиозные формы, и эта потребность была удовлетворена. То, что догмат о Христе постоянно развивался, не меняет сути — мессия остался мессией. Бог Отец остался у христиан в пассивной позиции.
По причине, названной выше, нас не должна интересовать проблема историчности Иисуса, хотя я думаю, что он действительно существовал. Как уже отмечалось, это был бродячий проповедник, очень талантливый, фанатичный бунтовщик (это отмечал и Каутский), умеющий убеждать слушателей, но их было немного, судя по тому, что толпа (а это уже большая группа людей) требовала распять его.
Разумеется, вопрос об историчности Христа очень важен, но не стоит его преувеличивать, как это делал А. Швейцер, утверждавший, что история критического изучения жизни Иисуса имеет более высокую внутреннюю ценность, чем история исследования древнего учения. С этим трудно согласиться, если учитывать, что понять Христа и христианство невозможно без познания древних учений, которые им предшествовали. Швейцер считал, что Христос правил миром не только во благо, но и на погибель, что он разрушил мир, в котором родился, и он же уничтожает истину и добро, которые его дух создал в нас[26]. Непонятно, что означает утверждение христианина Швейцера, что мессия уничтожает истину и добро, которые его дух создал в нас; скорее всего, здесь имеется в виду присущее христианству внутреннее противоречие. Но нельзя согласиться с тем, что он правил миром на погибель — христианство открыло новую эпоху в западной цивилизации. Это была эпоха вперед.