Месть еврея

Рочестер Вера И.

— Ты увлекаешься, друг мой! Романтическая нату­ра Валерии толкнула ее на этот роковой шаг. Она хо­тела оправдаться перед человеком, которого она поки­нула и считала погибшим из-за любви к ней, но никог­да не могла она дойти до того, чтобы изменить тебе. Я считаю ее неспособной унизиться до такой степени, чтобы завести любовника.

— Ошибаешься ты, матушка, если веришь всему это­му,— сказал Рауль, и слезы гнева выступили у него на глазах.— Надо быть очень близкой с человеком, чтобы бежать в дом ею же отвергнутого жениха в подвенечном платье. Я не поймал ее с поличным, но убежден, что мое счастье поругано, ибо явное доказательство ее измены существует. Теперь выслушай, в свою очередь, меня и ты согласишься со мной.

Он с волнением рассказал

матери подробности своей супружеской жизни, признался во всех увлечениях, в злополучной связи с женой Мейера и ее последствиях. Затем сообщил ей об отказе Самуила драться с ним ради спокойствия Валерии, о поразившем его сходстве с его ребенком и об обмороке Валерии при известии о смерти барона.

— Потому что,— прибавил он,— не падают же в об­морок, узнав о смерти человека, которого когда-то лю­били, а затем не видели четыре года.

Затем он в нескольких словах передал разговор с Гильбертом и меры, чтобы обеспечить, по возможности, будущее Руфи и ее ребенка.

— Видишь ли, матушка, он выгнал из дому свою преступную жену,— заключил он, стиснув зубы.— Мало того, он счел себя вправе убить ее, чтобы уничтожить вместе с ней незаконного ребенка. А я? Неужели я дол­жен безропотно отдавать мое назапятнанное имя и мой титул чужому ребенку, да еще ребенку еврея? Да есть ли достаточное наказание изменнице?

— Рауль, дитя мое. ты преувеличиваешь. Внутрен­ний голос говорит мне, что Валерия невинна. При ее чуткой, впечатлительной натуре могло случиться, что думая часто о бывшем женихе, она невольно передала ему злополучное сходство с Мейером. Можно ли по такому шаткому подозрению обвинять жену? Мейер пос­ле длительного отсутствия уличил жену в неверности. Будь у тебя такие же доказательства против Валерии, я бы первая сказала тебе — разведись. А потому, прошу тебя, Рауль, отбрось всякие сомнения и не отталкивай от себя ребенка, который все же твой сын. Амедей лю­бит тебя еще больше, чем свою мать. Он весь оживля­ется, едва заслышит твои шаги. Лишь голос крови мо­жет так сильно привлекать ребенка к тебе.

— Ах, как бы я хотел тебе верить,— проговорил Рауль, глубоко вздыхая.— Хорошо, последую твоему со­вету и буду молчать, но счастье ко мне, тем не менее, не вернется, оно разрушено. Неодолимая преграда стала между мной и моей женой, всегда рассеянной и равно­душной. А так как я знаю, о ком она задумывается, то и я избегаю ее, ища любви вне супружества и чувствуя себя везде лучше, чем дома.

— Нет, нет, Рауль! Обещай мне бросить любовные похождения, которые могут погубить тебя. Старайся, напротив, примириться с женой и привлечь ее к себе, не взирая на неудовлетворенную любовь, ища спокой­ствия в честной мирной жизни и в исполнении своего долга. Затем, навещай меня как можно чаще. Видеть тебя теперь мое единственное счастье, и я чувствую, что недолго буду им пользоваться. Твой отец зовет меня к себе, силы мои слабеют с каждым днем, и я знаю, что дни мои сочтены,

— Матушка, не говорите о разлуке. Что станется со мной, одиноким, покинутым, никем не любимым,— вос­кликнул вне себя Рауль.— Нет, нет, ты не можешь, ты не должна умирать, а я не в силах перенести потери всего разом.

Испуганная отчаянием сына, княгиня откинулась, бледная, на подушки, а Рауль бросился к ней:

— Тебе худо?

— Нет, дитя мое, но горе твое при мысли о разлуке сильно взволновало меня. Если бы от меня зависело, разве я покинула бы тебя? Успокойся, дитя мое, мы должны покориться воле Создателя. Впрочем, смерть не есть разлука навеки; душа, отделившись от тела, на­чинает жить иной жизнью, и моя любовь переживет мое бренное тело. Я буду с тобой, буду видеть тебя, и может быть, ты будешь это знать и чувствовать.

Рауль слушал молча. Он снова сел на табурет и спрятал голову в колени матери. При последних словах он выпрямился и горько сказал:

— Чтобы утешить меня, ты хочешь заставить меня верить невозможному. Никогда никто из отошедших не возвращался на землю, чтобы словом ласки смягчить скорбь

покинутых или дать им добрый совет.

Княгиня выпрямилась и выражение торжественной важности озарило ее лицо.

— Я непоколебимо уверена в том, что тебе сказала. Теперь настал момент сообщить тебе о случае, доказав­шем мне, что наши дорогие отошедшие находятся близ нас и могут иногда входить с нами в контакт.— Помол­чав с минуту, она продолжала:

— Ты знаешь, как я любила твоего отца. Его смерть едва не свела меня с ума. В отчаянии я отреклась от жизни и света, забыла тебя в моей эгоистической скор­би. Я проводила целые дни в молельне, обтянутой чер­ным сукном. Там, сидя в кресле, я не сводила глаз с

портрета твоего отца, на котором он снят во весь рост. Так сидела я однажды вечером. Висячая лампа освеща­ла молельню. Я более чем когда-либо чувствовала себя одинокой, несчастной, слезы душили меня, и я закры­ла лицо руками. Глухой, но ясный треск заставил ме­ня вздрогнуть и поднять голову. Я с удивлением заме­тила, что беловатое блестящее облачко расстилается перед портретом. Минуту спустя оно рассеялось, и твой отец, словно выйдя из рамы, приблизился ко мне. Я оце­пенела и не могла шевельнуться. Но глаза мои не об­манывали меня: то был живой Амедей. Его прекрасные оживленные глаза с любовью и грустью смотрели на меня. Протянув ко мне руки и наклонясь ко мне, он сказал: «Дорогая Одилия, смерть есть лишь переход от одной жизни к другой. Тело разрушено, но любовь не умирает, как не умирает и душа. Я близ тебя, и твои слезы, твое непомерное отчаяние заставляют меня страдать. Я оставил тебе Рауля, посвяти ему себя, живи для него, и ты воскреснешь, если не для счастья, то для свя­того исполнения долга матери!»

Дрожа от счастья, я ловила каждый звук милого го­лоса, которого не слышала уже несколько месяцев. Но вдруг видение стало бледнеть, расплываться и как бы исчезло в раме. Вскочив, как безумная, я с криком от­чаяния бросилась к твоему отцу, чтобы удержать его, но мои руки уперлись в полотно. В отчаянии я еле дотащи­лась до аналоя и упала перед ним на колени. Но каково было мое удивление, когда у подножия креста я увидела раскрытый листок бумаги, в котором почерком тво­его отца были написаны те самые слова, которые он только что произнес. Я не могла сомневаться в том, что милосердие божье приподняло меня над завесой, скры­вающей от нас невидимый мир, и слышала одно из тех живых существ, которых не может видеть наше грубое зрение. Я пала ниц и благодарила бога. Никогда нико­му я не говорила об этом случае. Мне казалось, что сом­нение, недоверчивая улыбка осквернят эту тайну. А те­перь я покажу тебе эту записку, которую ношу уже де­вятнадцать лет.

Княгиня вынула медальон, висевший на золотой це­почке и спрятанный на груди, и достала из него сложен­ную бумажку, пожелтевшую от времени, на которой ка­рандашом были написаны приведенные выше слова. Ра­уль с благоговением рассматривал записку.

— Я верю тебе, матушка,— сказал он, целуя руку матери,— и постараюсь найти в этом убеждении неко­торое утешение в скорби, которая меня ожидает. Соглас­но твоему желанию, я готов верить в невиновность Валерии и искать сближения с ней. Я прощаю ей оскор­бление, которое она нанесла моей любви, произнося ложную клятву у алтаря.

Князь вернулся домой самым искренним образом рас­положенный к примирению. Но зло, раз допущенное, трудно исправить.

Когда Валерия пришла в себя, первой ее мыслью было уехать от мужа, и только просьба Антуанетты ради чести семьи не прибегать к огласке, заставила ее отка­заться от своего намерения. Но оскорбленная до глубины души, она была холодно сдержанна с Раулем, удалилась от ребенка и, замкнувшись в самой себе, казалось не замечала ничего окружающего. Лишь старушке-княгине она выказывала самую нежную дочернюю привязан­ность— окружала ее заботами и предупредительностью. И княгиня часто спрашивала себя, всматриваясь в ее бледное лицо, в ее ясные глаза, как зеркало отражав­шие чистую душу, возможно ли, чтобы это все служило маской?