Место полного исчезновения: Эндекит

Златкин Лев Борисович

— А почему их должны порезать? — полюбопытствовал Игорь.

Пан пристально посмотрел на него, но, кроме искреннего желания удовлетворить свое любопытство, ничего не увидел.

— Потому что все они из «ссучившихся»! — неохотно пояснил он. — Те, кто в СВП шустрит, ударно трудится, вылизывая себе прощение.

Игорь все понял, кроме слова СВП. А поскольку ждать им предстояло еще долго, он и спросил:

— А что такое СВП?

— Секция внутреннего порядка! — мрачно отозвался Пан. — Их зеки называют проще: сучьи выродки, проститутки!

— А ударно трудиться не поощряется? — спросил на всякий случай Игорь.

— Когда

много передовиков труда появляется, — помрачнел Пан, — появляется нормировщик и поднимает планку нормы. И многие опять на баланде, на мизере, без ларька. Ты имеешь право перевыполнить норму только на три процента, чтобы было и на шныря, который кормится за счет бригады. Шнырь, чтобы ты больше не спрашивал, это — «шестерка», которая трудится на уборке барака, воду носит, печь топит, веником шустрит. Ну и еще стучит помаленьку, но под контролем авторитетов.

— Какой смысл тогда «стучать»? — удивился Игорь.

— Большой! — резонно ответил Пан. — Совсем не «стучать» он не может, его с ходу на лесоразработки отправят, где он благополучно загнется. Вот он и сообщает заму по режиму, но только то, что сочтет нужным сообщить авторитет или кодла постановит.

— Но в таком случае можно разыграть любую игру! — удивился Игорь.

— И разыгрывают! — помрачнел Пан, вспомнив случай из своей практики, когда его вот так и разыграли, после чего он намотал себе новый срок на три года. — Некоторые и бегут лишь от отчаяния: остаться — смерть, проиграли его в карты, впереди неизвестность в любом случае, даже если тебе повезет и ты сумеешь прорваться на волю. Воля — она воля только по сравнению с «колючкой». А так, по-настоящему, большая зона, с «колючкой» по границам.

Игорь, глядя на видневшуюся вдали «древнерусскую крепость», неожиданно для себя стал читать стихи:

Мы живем, как всегда, в сумасшедшей стране, Где отрада по-прежнему в горьком вине, Где на кухне тишком разговоры, Где хлопочут о честности воры. Нет у нас проституток, как нет и бомжей, Голой задницей давим упрямо ежей, Их иголки для нас не помеха, Давим не для еды, а для смеха. И вожди нас не любят, и мы их дурим, В каждом грязном трактире живет третий Рим, А в кармане лишь вошь на аркане, Изобильная жизнь не экране. О любви говорит лучше всех сутенер, Добродетелью станет и счастьем позор, Но куда заведет та дорога? Горе, горе тебе, недотрога! Раздвоение станет проклятьем для нас, И настанет последний решающий час. В море лжи можно и захлебнуться, Не пора ль на себя оглянуться.

Игорь смолк, а Пан задумчиво промолвил:

— Так ты по натуре поэт? Кликуху тебе перелопатить, что ли?

— Был у меня приятель, — ответил Игорь, — это его стихи. У него много таких. Его хотели даже в дурдом упечь.

— И

почему не упекли? — поинтересовался Пан.

— Папа у него крупный начальник! — пояснил Игорь. — Ограничились домашним арестом. Противостояние злу в одиночку бесполезно.

— Вот ты и оглянись на себя! — посоветовал Пан. — Плетью обуха не перешибешь! А мозги тебе вышибут. Здесь такие мастаки.

— И что ты предлагаешь? — иронично спросил Игорь. — Сломаться?

— Пересидеть! — посоветовал Пан. — Кто гнется, тот не ломается.

Игорь задумался над его словами. Здравый смысл в них присутствовал, но было что-то унизительное в таком совете. Впрочем, Игорь понимал, что унизительно это было в той, прежней жизни, до которой ему уже не было никакого дела. А выжить было просто необходимо. Игорь себя не обманывал: делать он ничего не умеет, а значит, ему предстоит «пилять тайгу», причем не вершину дерева, а комель, крепкий и широкий. Для этого нужна была не только сила, которой Бог Игоря не обидел, а сноровка и умение. Часты были случаи, когда деревом прихлопывало самого пильщика. Правда, не менее часто с помощью дерева, падающего точно в выверенном направлении, убирали ненужного и сводили счеты.

Плавучий кран приветственно гуднул и отвалил от причала. Путь к эндекиту был открыт, чтобы не сказать «свободен».

Катер-буксир предупредительно гуднул и стал подводить к причалу баржу с этапом, предназначенным для этого исправительного лагеря.

На серпантине дороги, ведущей к лагерю, показалась охрана с собаками и автоматами в руках.

— Вот и архаровцы спешат встречать рабочую силу! — пошутил Пан. — Плоты вязать некому, не иначе. Тяжелая работенка и опасная, чуть зазеваешься, бревнышком тебя по темечку тюк, и с концами, поминай как звали.

— А пилить лес когда будем? — поинтересовался Игорь.

Он все еще воспринимал с неподдельным интересом, словно был на экскурсии или на практике, когда через некоторое время можно будет собрать вещи и уехать домой, где все неудачи вскоре покрываются пеплом.

Пан усмехнулся.

— Так тебя, неумеху, до пилы и не допустят! — сказал он. — Повкалываешь сучкорубом да с шестом попотеешь, когда с деревом будешь заодно, тогда и пилу вручат. Пильщик у нас почти авторитет.

— Аристократия! — понял Игорь.

Его усмешка не понравилась «Пану».

— Вот когда ты пройдешь все работы, тогда я на тебя посмотрю, — заявил он злорадно, — как ты будешь относиться к тем, кто уже все это прошел.

Баржа причалила точно, только чуть ткнулась в развешанные по краю причала старые автомобильные покрышки, предназначенные для смягчения удара.

И тут же раздались резкие свистки и крики охраны.

— Выходи, стройся! Шаг в сторону считается побегом, стреляем без предупреждения. Не задерживайтесь! Марш на пристань!

А на пристани лагерный конвой уже выстроился коридором, как всегда с собаками, лениво гавкающими на немытых, потных заключенных, от которых исходил знакомый им запах, по которому найти легче легкого, если прикажут отыскать в тайге. От этих псов еще никто не убегал.

Заключенные, спрыгивая с баржи, не толпились свободной толпой, а привычно, словно только этим и занимались, выстраивались в колонну по четыре.

Как только они построились почти ровной колонной в двенадцать рядов, опять раздался резкий свисток и крик: