Место полного исчезновения: Эндекит

Златкин Лев Борисович

— В тайге можно прожить и без человечины! — вмешался Павлов. — В тайге обитает около девяноста видов млекопитающих, среди них: лось, кабарга, кабан, косуля, заяц-беляк. Птиц семьдесят видов: тетерева, глухари, рябчики. Лови и ешь!

Павлов увлекся и стал рассказывать про таежные леса, состоящие из сибирской ели с примесью сибирского кедра и пихты, про восточносибирские леса, светлохвойные из лиственницы Гмелина, в основном, а на северо-востоке из лиственницы Каяндера. Он говорил о мощных эдификаторах, создающих под кронами своеобразную среду со слабой освещенностью и бедной минеральным питанием. Он хвалил лучше

освещенные лиственные леса, где хорошо развит подлесок из ерника, душеки и кустарниковых ив, кедрового стланника, даурского рододендрона, багульника и толокнянки с брусникой и голубикой. Он рассказывал о пожарах и о гарях, на которых вновь и вновь возрождала свою жизнь лиственница.

Но его уже никто не слушал. Вернее, делали вид, что слушают, но опять каждый думал о своем. Под умные речи хорошо думается именно о своем, непонятные слова обтекают сознание, не задерживаясь, лишь создают журчащий фон, под который так хорошо спится и думается.

Павлову тоже не нужен был слушатель. Он спешил выговориться, словно предчувствуя, что ему немного осталось времени на разговоры. Павлов любил Читать лекции и как член общества знания часто разъезжал по маленьким городам и еще меньшим весям, неся в народ знания. На лекции приходили, в основном, бабуси, изнывающие от безделья, у которых дети выросли и разъехались кто куда, вот они и маялись от одиночества. Но Павлову и тогда не нужна была большая аудитория. Он с удовольствием читал лекции и для одного слушателя, будучи самодостаточным человеком.

Багровый закат выглядел живописно на фоне стройных сосен и пихт, зубчатые тени которых достигали почти середины спокойной и широкой реки. Впереди, пока невидимо, глухо гремел перекат, где обкатанные булыжники базальта терлись и перекатывались, создавая вечный звуковой фон реке в этом месте.

Павлов выговорился и замолк, закрыв глаза и углубившись в самого себя.

Игорю пришла в голову интересная мысль, и он просил у Панжева:

— А на ночь нас тоже загонят в трюм?

— Нет! — сразу ответил Пан, даже не подумав. — Но друг к другу браслетами сочетают, это уж как пить дать. Козлы вонючие! — добавил он злобно.

— Зато на свежем воздухе! — иронично добавил Моня.

— Чем нюхать вонь и срань! — встрял Хрупкий. — Ночи здесь холодные, надо одеться потеплее.

— Климат резко континентальный! — подтвердил косвенно Павлов, очнувшись от своих грез. — Градусов пятнадцать-шестнадцать, впрочем, при этой температуре начинается развертывание хвои и рост побегов у ели и пихты, а затем у сосны и сибирского кедра.

— Привыкай к кандалам, юноша! — не обращал на Павлова никакого внимания Пан. — На строгаче без них не обходятся.

— А чем отличается строгач от усиленного режима? — поинтересовался Игорь. — Только дачками и свиданками?

— Ишь, — усмехнулся Пан, — уже понахватался. Строгач — есть строгач. Сам увидишь. Лагерь разделен „колючкой“ на зоны по отрядам. Те, кто будут пилять лес снизу, в одних бараках, чтобы с другими не общались; а те, кто на швейке и в механическом, в других бараках; те, кто на стройке, в третьих. Это я тебе к примеру. В этой зоне я не бывал еще, чем они там занимаются, кроме лесопилки и сплава, не знаю, но везде одно и то же. Где потруднее работа, где полегче. Не от этого зависит жизнь. От внутреннего распорядка. Есть „давиловка“ — считай тебе хана, парень, двужильные

ломаются. Нет „давиловки“ — жизнь ништяк. Болтают, здесь „санаторий“, куда нас везут бесплатно.

— Они будут нас исправлять! — с одесским акцентом сыронизировал Моня. — Чтоб им так жить! Хотят, чтобы мы раскаялись.

Эти слова привели всех в такой восторг, что хохот разнесся над рекой на многие километры, и в чаще леса наверняка застыли в недоумении многие звери, замерли многие птицы, услышав впервые в своей жизни столь необычные звуки.

— „Раскаиваться надо лишь однажды, никто не принимает яда дважды“, — прочитал наизусть Игорь.

— Среди нас поэт! — насмешливо произнес Моня. — Омар Хайям.

— Нет! — улыбнулся Игорь. — Я прочитал из Абу Шукура.

— Будешь в лагерной самодеятельности участвовать! — насмешливо произнес Пан. — Лишнюю пайку заработаешь, студент.

— Да какой он студент? — попытался возразить Моня. — Он — поэт!

— Его уже окрестили в тюрьме! — утвердил кличку Игоря Пан. — Студент — понятно всем. А поэт, еще что подумают. Мало кто знает это слово.

— Омуля бы поесть! — мечтательно протянул Павлов. — Самая моя любимая рыба из породы лососевых. А еще я помню, как мы в детстве ходили заготавливать чернику и голубику. Она росла коврами, и мы собирали и бочками заготавливали на зиму впрок. Витамины все-таки.

Его изборожденное морщинами старое лицо сразу помолодело. Игорь не в первый раз замечал, как у людей, уходящих мыслями в далекое прошлое, в детство или в юность, сразу же молодеет лицо и загораются глаза. Видно, есть что-то, возвращающее человека в то состояние.

— Солененького омуля и я бы не прочь отведать под водочку! — неожиданно поддержал Павлова Панжев.

— А я больше любил копченого! — признался Павлов. — А еще я помню, как в юности ходил за соболем, драгоценным темным баргузинским соболем, за шкурками которого в Иркутск съезжались меховщики крупнейших фирм Лейпцига, Лондона и Парижа. Здесь были торговые экспортные базы. В сейфах Лондона, Парижа и Нью-Йорка и сегодня хранятся отборные шкурки темного соболя с клеймом, свидетельствующим о месте добычи — Баргузине. Шкурки держат в темноте, чтобы солнечные лучи, не дай Бог, не повредили тончайшие переливы цвета драгоценного меха.

На палубе, возле группы заключенных, появилась охрана с автоматами на изготовку с лейтенантом во главе.

Лейтенант минут пять смотрел на вверенных его попечению людей, осужденных за свои преступления на муки земные, но тоже почти вечные. Он внезапно позабыл, зачем он здесь появился, многодневное пьянство начинало сказываться.

Но наконец он вспомнил:

— Эй, шантрапа! — заорал он. — Сейчас все пойдете в гальюн на корме. Кто попытается бежать, сразу прошьем очередями. Предупреждаю заранее!

— Вот и архангелы! — констатировал Пан. — Скоро ночь!

Единственный гальюн располагался на корме, и Игорь с усмешкой представил себе, как в него выстраивается очередь заключенных под дулами автоматов.

Пан сразу уяснил значение этой усмешки.

— Напрасно ты думаешь, что сейчас туда выстроится очередь! — ехидно заметил он. — Все проще и страшнее.

И действительно!

Конвоиры отводили к гальюну по пять человек, и сия процедура затянулась надолго, пока последний луч заката не погас на чистом летнем небе.