Место полного исчезновения: Эндекит

Златкин Лев Борисович

— Шагом марш!

Колонна дрогнула, зашевелилась и двинулась по серпантину дороги к исправительно-трудовому лагерю. А по сторонам колонны привычно шли охранники, собаки весело улыбались, однако это была обманчивая улыбка, готовая мгновенно смениться злобным ощериванием и рывком, предупреждающим потенциальных беглецов.

Но кому придет в голову бежать, когда столько охраны с автоматами, готовой стрелять при первом же рывке в сторону леса. Да и лес был прорежен, очищен от подлеска не на одну сотню метров, так что пока добежишь до первого куста, чтобы скрыться из виду, не одна пуля тебя достанет.

На повороте серпантина

Игорь оглянулся на реку и увидел, что баржа уже отчалила от причала и продолжила свой скорбный путь, ставший для нее привычным. А привычка стирает все: и боль, и радость.

Конвой сдал этап с рук на руки и поплыл до следующего лагеря. Теперь он не отвечал за Игоря, за Пана, за Моню, за Хрупкого, за Доцента и Костыля и еще полсотни заключенных. Теперь они все были головной болью местной охраны.

Перед большими створками ворот колонна, повинуясь окрику, остановилась, замерла, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, хотя приказа «вольно» не последовало.

Игорь вертел головой, осматривая лагерь: ворота, стены, вышки с охраной и прожекторами, которые ночь превращают в день для всей полосы, вспаханной, как пограничная полоса на границе, и ежедневно подновляемой самими же заключенными. Он оценил двойной ряд заграждения из колючей проволоки, через нее не был пропущен ток, но преодолеть эту преграду, на первый взгляд, было просто нереально. Однако невозможно преодолеть только на первый взгляд. Даже без кусачек, легко справляющихся с колючей проволокой, можно было обойтись: на нее возле столбов набрасывалась беглецом плотная одежда, взятая у какого-нибудь бедолаги из заключенных, остающегося в лагере, и уже по ней полоса заграждения преодолевалась безо всякого труда. Но и здесь было одно осложнение: часовой мог пристрелить безо всякого окрика, как говорится, без предупреждения.

Ждали довольно долго, зона к приему «гостей» оказалась не готовой, а может, специально выдерживали, показывали, кто тут хозяин, а кто пыль и грязь на дороге.

Но раз уж пригнали, то и принять должны были.

Ворота неожиданно распахнулись именно в тот момент, когда заключенные совсем расслабились и смотрели на такой мирный лес, на верхушки сосен, вдыхая их крепкий запах, ядреный аромат, которого в городах не было уже не одно столетие.

— Пошел! — раздалась команда, и небольшая колонна заключенных стала всасываться лагерем. Они попали во внутренний двор, огороженный с двух сторон воротами.

Переминаясь с ноги на ногу, Игорь оглядел двор: глухие ворота, глухая стена, только с одной стороны, со стороны административного корпуса подслеповато смотрели два маленьких окошка, забранные толстой и частой решеткой. Со двора невозможно было разглядеть, что происходит там, за окном, а из административного корпуса видно было всех, и сексот, или по-лагерному «сука», мог спокойно указать заму по режиму на нарушителя порядка: кто с кем пил, кто кого опускал, кто шабил травку, а кто кололся. И сексота очень трудно было разоблачить, потому что заключенных вызывали «на беседу» не реже одного раза в неделю. Все понимали, когда вдруг нарушителя «дергали» в БУР, кого на пару дней, кого на неделю, зачастую «дергали» и доносчиков, чтобы создать им в уголовной среде ореол «мучеников», а заодно и подкормить витаминами и сносной пищей. С сексотами обращались бережно, холили их и лелеяли, при малейшей опасности меняли фамилию, статью и биографию вора,

срочно отправляли в другую зону, где они опять входили в доверие к авторитетам, присутствовали на всех воровских сходках и держали начальство в курсе всех готовящихся побегов, бунтов и убийств.

Побеги не предотвращали, а просто ждали беглецов на пути их следования, чтобы не бросать даже тени подозрения на своего внедренного агента. Убийства в большинстве случаев разрешали, жизни заключенных было не жалко, а за раскрытие убийства полагалась премия и поощрение в виде досрочной звездочки на погоны или дополнительного отпуска на Большую землю.

Во внутреннем дворе колонну опять пересчитали, и, повинуясь невидимому сигналу, сразу же открылись внутренние ворота, впуская наконец в первый круг ада новую порцию осужденных на муки грешников. Правда, многие из них уже не первый раз шли этой дорогой. И — ничего. Нельзя, конечно, сказать, что этот путь им нравился, но исправляться он их не заставил.

Колонну выпустили на большой плац возле входа в административный корпус или выхода, смотря что считать входом, и застопорили.

Игорь с любопытством огляделся. Ему предстояло провести здесь в заключении целых десять лет. Страха, как ни странно, не было, впрочем, как и понимания того, что он попал сюда, по сути дела, невиновным.

На здании административного корпуса, кстати, единственного двухэтажного здания, которое было построено из камня, висел огромный транспарант: «На свободу — с чистой совестью!»

Игорю почему-то вспомнился Козьма Прутков с его знаменитым изречением: «Если на клетке слона ты увидишь надпись „Буйвол“, — не верь глазам своим!»

Пан заметил, куда смотрит Игорь, и, усмехнувшись, сказал:

— Не верь глазам своим!

Такое совпадение настолько поразило Игоря, что он с удивлением вперился в Пана, будто только впервые увидел его.

Пан, не знавший, о чем Игорь думает, понял его удивление по-своему и добавил:

— Ни один человек не выходит отсюда на свободу с чистой совестью!

Подумав, он усмехнулся и тихо прошептал:

— Даже хозяин со своей шоблой! Которые призваны нас воспитывать.

И тихо жестко засмеялся.

Игорь внимательно всматривался в структуру размещения лагеря. Он был поделен рядами колючей проволоки на сектора, внутри которых находились бараки, низенькие, приземистые, все сплошь деревянные с маленькими подслеповатыми окошками, почти что бойницами.

— Что это окна такие маленькие? — поинтересовался он у Пана.

— Когда будешь слушать в бараке вьюгу, а за окнами мороз в сорок градусов, и снег падает иногда «варежками», как говорят в Сибири, то эти оконца тебе покажутся еще огромными, потому что тянуть от них будет жутким холодом.

— А «варежками» — это как? — улыбнулся Игорь.

Очень ему нравился самостоятельный старый вор Панжев. Своими суждениями, своим восприятием жизни, своим обостренным чувством независимости, которое, тем не менее, повело его в ложном направлении.

— Это когда снег валит огромными хлопьями, с варежку! — улыбнулся Пан.

Ему тоже нравился этот парень, ни за что попавший в жернова судопроизводства, в полной мере ответивший за преступление других по собственной наивности. За свои пятьдесят лет Пан научился разбираться в людях, и большинство из них не вызывали у него не только снисхождения, а наоборот, возбуждали отвращение.