Место
Шрифт:
«Удивительно все-таки моментами она похожа на Машу», — отметил я про себя
Потом и вовсе стало хорошо. Мы сидели под деревом в саду и на простом, гpyбо сколоченном столе, накрытом клеенкой (высший шик в среде ботатых ителлигентов), ели грубую и вкусную дачную пищу — копченое сало, свежую, только недавно засоленную капусту, какие-то маринованные груши… После нервного напряжения ели мы много и с аппетитом. Я позабыл про этикет (к счастью, Маша отсутствовала) и жадно грыз ароматные, хрустящие куски капусты с мягким нежным салом и удивительно вкусным ржаным хлебом. (Как выяснилось, хлеб пекла сама Глаша.) Коля также ел мною, и Рита Михайловна все подкладывала нам и подкладывала. Я был совершенно расслаблен в тот момент, как говорится, демобилизован морально и неспособен к противоборству,
— Ты в сметанку вареник макни, — сказала Рита Михайловна Коле.
— Нет, я так люблю, — сказал Коля и, надкусив второй вареник, опять захохотал.
Ему было явно радостно оттого, что он не предал организацию, скрывшись от нее по настоянию и принуждению родителей. (Я ему это доказал.) Ну и, как следствие, оттого, что он помирился с матерью.
— А вы чего не едите? — спросила меня Рита Михайловна. — Со сметанкой попробуйте…
Я взял вареник, макнул в сметану и пожевал, помял как следует, несмотря на сытость, получил удовольствие от нежного, пропитанного вишнями и сметаной теста. Так играючи мы съели с Колей еще десяток вареников, закусили маринованными грушами, после чего с трудом встали из-за стола, опять же со смехом.
— Теперь, мальчики, погуляйте, — сказала нам Рит Михайловна, зачислив и меня, тридцатилетнего, в «мальчики» вместе с шестнадцатилетним Колей.
Но меня это не покоробило, а даже наоборот, было приятно.
— Мы с Гошей ко мне пойдем, — сказал Коля. — Ко мне в комнату наверх.
— Хорошо, — сказала Рита Михайловна, — потом, Гоша, подойдите к Глаше, она вам покажет вашу комнату… Там, где вы спать будете, — пояснила она.
Сытые, мы поднялись по лесенке в Колину комнату, и Коля хотел было начать политический разговор, даже произнес что-то антисоветское, но меня явно сморило, и Коля тоже начал носом клевать. Так и просидели мы чуть ли не молча друг перед другом, переваривая в креслах сытный и вкусный ужин, ибо оппозиционный разговор требует вдохновения, так же как чтение стихов. Меж тем наступили сумерки и в открытое окно потянуло загородной свежестью. В дверь постучали, и просунулась голова старой служанки Глаши.
— Пойдемте, — сказала она мне, — я вам вашу комнату покажу, да и Коле спать пора… Вот как носом клюет… Хороши были варенички, Коля?
— Очень, бабушка Глаша, — сказал Коля, видно и перед Глашей замаливал свои грубости.
— До завтра, — сказал я Коле.
Он улыбнулся мне в ответ, но мне показалось, несколько безразлично, хоть я понимал, как он устал.
— Пусть спит, — сказала мне тихо Глаша, когда мы вышли и принялись спускаться по лестнице, — так он, бедный, накричался, ох ты, господи… И Маша с ним спорит…
Впервые, пожалуй, я спал в отдельной комнате, впервые на такой мягкой, пахучей, свежей постели. Уснул я быстро, но проснулся не лениво и спокойно, как заснул, а деятельно и нервно, явно от какого-то беспокойства. Мне показалось, что разбудила меня духота, действительно в комнате было душновато, а также беспокойство оттого, что, проснувшись, я увидел совершенно незнакомую и непонятную в первые доли секунды комнату вокруг меня и не понял, где я… Правда, я туг же опомнился, восстановил, как сюда попал, и даже улыбнулся над своими страхами, но сердце стучало по-прежнему гулко и на лбу был нездоровый липкий холод. «Что происходит? — подумал я. — Какие глупости… Все так хорошо… Наоборот, дурное позади… Мог ли я мечтать?»
Времени еще было немного, около часа ночи, и спал я не более двух часов. Я встал, опустив ноги на мягкий коврик, и подошел, чтоб пошире открыть форточку. Во дворе кто-то ходил, слышны были голоса, и видна была автомашина с зажженными фарами. «Так вот откуда беспокойство, — понял я, — и вот что меня разбудило, кто-то приехал». Я лег, но уже не спал, а прислушивался. Кто-то вошел в большую комнату рядом с моей, и я узнал голос журналиста. Значит, это приехал он, и так поздно. С чего бы? Нет ли здесь какой чрезвычайности? И вообще все шло слишком хорошо, чтоб так продолжаться и дальше, подумал я, готовя себя к худшему и хоть этим несколько успокаиваясь.
— Он уже спит, — сказала Рита Михайловна. Это она явно обо мне.
— А какого черта, — чуть ли не выкрикнул нервно журналист, — ты ведь не спишь, и я не сплю, и он не поспит… Ты не представляешь себе, как серьезно и срочно дело… Я даже не предполагал… Роман сам мне позвонил и ко мне приехал, а Роман человек не панический.
— Зато ты в достаточной степени панический, — сказала Рита Михайловна.
— Перестань со мной пререкаться, — выкрикнул вновь журналист. — Речь идет о судьбе твоего сына…
— Себя, себя благодари за все…— тоже нервно и сердито сказала Рита Михайловна.
— Сейчас не об этом речь, — сказал журналист. — Надо принять срочные меры…
Я уже понимал, что от этих людей мне грозит какая-то опасность, но не улавливал, в каком плане и в какой степени. Конечно же, я был приглашен неспроста. И вареники неспроста, и отдельная комната неспроста… Ко мне никогда не проявляли добрых чувств без некого подтекста, и не улови я такого подтекста, это бы меня, конечно, насторожило. Если б меня просто пригласили на дачу, я бы, пожалуй, не поехал. Но речь шла о том, чтобы успокоить Колю, их сына. Такая плата за вкусную пищу и прочие удовольствия меня устраивала, тем более что со Щусевым я собирался рвать и хотел начать самостоятельную деятельность. Я согласился и, оказывается, ошибся. Успокоить Колю — это так, между прочим, хоть и важно было, конечно, для них, ибо они в нем души не чают… Но главное не в этом… В чем же?…
— Время, — говорил журналист, — дорого время… Роман говорит, делу дан самый серьезный ход… Очевидно, что-то изменилось на самом высшем уровне в их учреждении… И потом, кто мог знать, что Коля попал в такую историю?
— Ты сам его туда втянул, — выкрикнула Рита Михайловна, — ты сам в этой истории… Ты их деньгами снабжал и снабжаешь… Тебе самому надо выбираться… Это ты покалечил мне детей, старый болван… Вот уж до чего дошло.
— Что ты такое говоришь? — сказал журналист. — Как тебе не стыдно…
— Ты поменьше стыди меня, — совсем забылась Рита Михайловна, — ты Колю спасай… Ты Колю спасай, понимаешь, антисоветчик проклятый… Мало тебе твои реабилитированные по роже надавали…
— У тебя истерика, — сказал грубо и совершенно новым, клокочущим, уличным голосом журналист, — дура… Ты сейчас Колю разбудишь, ты этого парня разбудишь… Чтоб они свидетелями были твоей истерики… Кстати, — после некоторой паузы, опомнившись, добавил журналист, мне кажется, виноватым даже голосом от грубости жене, — этого Цвибышева действительно надо разбудить, но минут через десять, когда ты успокоишься… Пойди умойся…