Место

Горенштейн Фридрих Наумович

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

К завтраку неожиданно приехала Маша. Приезд ее я промopгал и увидел уже, когда она шла через двор, одетая с дачной смелостью, то есть в сарафан с оголенными плечами и босая. После тex оскорблений и унижений, которым она меня публично подвергла, нежность моя к ней исчезла, но страсть не утихла, а наоборот, я наблюдал за ней из кустов у забора с какой-то жестокой жадностью. Она прошла совсем рядом, как мне показалось, не заметив меня, и я сумел разглядеть у краев свободно сидящего сарафана белые, не тронутыс солнцем девственные участки тела на груди ее и у плеч. Пахло же от нее

по-телесному остро и по-дачному свободно и естественно — потом и еще чем-то пряным. Ни от одной женщины и даже от самой Маши ранее, когда я испытывал к ней нежность, не исходил такой манящий и дразнящий запах. Это не был запах любви, а зачатия, запах мгновения, обесценивающего долгую бытовую жизнь. Мышцы мои напряглись, и мне вдруг показалось, что я стою чуть ли не готовый к прыжку. Лишь минут через пять после того, как Маша прошла, я несколько опомнился и отдышался. Судя по всему, Маша пошла к деревянному столу под деревьями, где в погожие дни семья журналиста завтракала и обедала. (Ужинали они, как правило, на застекленной веранде.) И действительно, за столом, где стояли сметана, творог, малосольные огурцы и дымящийся картофель, уже сидели журналист, Рита Михайловна и Маша. Коли не было, и это меня несколько насторожило. Рита Михайловна и журналист улыбнулись мне и показали на место рядом с Машей, которое было свободно.

— Ну нет уж, — глянув на меня как-то быстро и остро, сказала Маша. — Мне не очень приятно сидеть за столом с этим… Да еще рядом…

— Маша, — крикнула Рита Михайловна, — ты опять…

— Опять, — сказала Маша, и у рта ее появились упрямые, злобные складки, — опять, мама… Мне надоел этот маньяк… Черт знает кого вы приводите в дом… Если б вы видели, как он наблюдал за мной из кустов… Как волк… Я даже испугалась…

Значит, она заметила. Меня обдало холодной испариной, точно нечто стыдное, что скрываешь намертво, стало известно всем. Тем более что за столом после этих слов Маши наступила некоторая тягостная и неловкая пауза.

Оставь свои капризы, Маша, — сказала наконец Рита Михайловна (журналист все время молчал, и мне показалось, что лицо у него опухшее от бессонницы. Этот вид мне хорошо знаком). — Ты красивая девушка, — продолжала Рита Михайловна, стремясь игривостью замять неловкость, — неудивительно, что на тебя смотрят молодые люди.

— Молодые черносотенцы…

— Почему черносотенцы? — нарушил наконец молчание журналист. — Что ты вообще понимаешь в этом сложном для России вопросе?…

— Ах, для тебя это уже сложно. — резко сказала Маша, — быстро же ты деградируешь.

— Последнее время, Маша, — сказала Рита Михайловна, — ты не можешь посидеть с родителями за столом две минуты спокойно… Так, чтоб не наговорить пакостей… Ты ведь отлично знаешь, что твой отец всегда помогал и поддерживал евреев… У него все друзья евреи, так что отца самого даже считают евреем, несмотря на то, что он дворянин, уроженец Тверской губернии, — она сказала именно по-старорежимному — «губернии»…— Русского человека вообще редко встретишь в нашем доме, — добавила она уже явно некстати и заговариваясь, потому что и Маша и журналист одновременно посмотрели на Риту Михайловну протестующе, а Маша еще и возмущенно.

— Ну, мама, поздравляю, — сказала Маша, — договорилась ты до ручки… Мне-то наплевать, я взрослая, но Коля ведь еще мальчик…

— Ладно, — быстро сказал журналист, — давайте завтракать, а то мы тут наговорим…

Несмотря на вкусную

пищу, ел я торопливо и без аппетита. Близость Маши волновала и пугала меня. А она, высказавшись, ела спокойно, совершенно не обращая на меня внимания.

— Кстати, — сказала она в конце завтрака, когда Глаша подала кофе, — кстати, сегодня у химиков в клубе интересный доклад… Конечно, анонимный, но все равно аншлаг… Билетов не достать, помещение ведь маленькое — столовая, которая по вечерам используется как клуб…

— Что значит «анонимный», — спросил журналист, — в каком смысле?

— Ах, это теперь распространилось, — сказала Маша, — дается на утверждение в парторганизацию некая общая тема и некий приемлемый текст, а читается иное… Сегодня, например, доклад: «Интернациональный долг советского человека»… Цитаты из Ленина и Маркса… Но суть доклада в секретном пока подзаголовке, да и текст будет почти иной…

— Вот как, — сказал журналист, — какой же?

— Мифологические основы антисемитизма, — сказала Маша.

— Boт как, снова повторил журналист мне показалось, с интересом, потому что Рита Михайловна посмотрела на него с беспокойсгвом.

— Искалечил страну Хрущев, сказала нервно Рита Михайловна.

— Глупая ты, мама, сказала Маша. Тебе бы в Охотном ряду рыбой торговать…

— И это ты говоришь матери при чужом человеке? сказала не нервно уже. а даже как-то устало Рита Михайловна.

— Но не я ведь приглашала сюда этого нахлебника, — сказала Маша, поглядев на меня со злобно-мстительной усмешкой.

— Можешь ты мне пойти навстречу, Маша? — спросила Рита Михайловна.

— Да, мама, — сказала Маша.

— Уезжай, Маша, с дачи сейчас же и не показывайся мне на глаза по крайней мере две недели…

— Хорошо, мама, — сказала Маша, — я так и сделаю.

Обе они говорили спокойно и тихо, несмотря на скандальность ситуации, но если у Риты Михайловны это шло от искренней усталости, вдруг ею овладевшей (очевидно, сказались и волнения ночи, о которых Маша, кажется, не знала), то у Маши это шло от некоего вежливого цинизма, который все-таки начал являться в ней после ряда общественно-политических разочарований, а также чисто женского напора ее цветущего молодого тела, которое она явно ущемляла.

Глянув на Машу (весь завтрак я не осмеливался на нее глядеть, ибо она заметила бы мой взгляд, но когда она поднималась из-за стола, я улучил момент и глянул), так вот, глянув быстро и исподтишка, я почему-то подумал, что, наверно, Маша часто плачет по ночам в подушку. Демонстративно насвистывая и шлепая босыми ногами, Маша ушла в дом, очевидно, переодеваться для поездки в город.

— Ох-хо-хо, — по-старушечьи тягостно вздохнул журналист.

— А где Коля? — спросил я.

— Едва Маша позвонила, что едет, мы его действительно отправили на соседнюю дачу… Нашли предлог… Маша последнее время совсем бешеная стала, — сказала Рита Михайловна.

— У меня все в порядке, — оглядываясь и понизив голос, сказал я.

— Уже? — удивленно и радостно спросила Рита Михайловна. — Говорили с Колей?

— Да… Он согласен… Конечно, пришлось кое-что придумать…— И я в двух словах изложил план доноса в КГБ и мотивы, по которым Коля согласился его подписать.

Рите Михайловне план крайне понравился, журналист же сидел задумавшись.

— Немного по-мальчишечьи, — сказал он наконец.

— Ну и прекрасно, — возразила Рита Михайловна.

— Тише, — сказал журналист.