Место
Шрифт:
Маша вышла, одетая по-городскому, в крахмальной, модной тогда юбке пузырем, высоко открывающей ее ноги.
— Машину мне не дашь, папа? — спросила она.
— Нет, — сказал журналист, — мне она понадобится.
— Что ж, я на автобусике, — сказала Маша, — если будешь в городе, заходи… А то о тебе давно уже говорят, что ты заперся и вернулся к своему сталинизму. Мы тебе билет оставим. Может, в дискуссии выступишь… Будет Арский. И из духовной семинарии профессор.
— Мне некогда, — сказал журналист.
— Еще чего не хватало, — добавила Рита Михайловна, — нашла компанию для отца,
— Как знаешь, — обращаясь к одному лишь журналисту и грубо игнорируя мать, сказала Маша, — Коле привет… Прячете его от меня… А этого антисемита ему в опекуны выбрали. — Она вдруг повернулась ко мне, погрозила мне кулаком и крикнула: — Эй, ты, махровый… Говнюк черносотенный… Голову оторвем…
Это было настолько дико и неожиданно даже и для родителей, не говоря уже обо мне, что мы секунду-другую сидели молча, ошарашенные, после того, как хлопнула калитка.
— Напрасно мы ее отпустили, — сказал журналист, вскакивая, — с ней что-то происходит… Ее надо вернуть. Я не узнаю ее, буквально другой человек… — Он подошел к калитке, но Маши уже не было. Какого черта ты с ней ругалась? — грубо и не стесняясь меня, крикнул журналист жене. Выгнала дочь из дому, мать называется…
— Ради бога, не сейчас, — тоже нервничая и волнуясь, говорила Рита Михайловна, наверное, что-то с этим Висовиным… Я что-то слышала, что он в психиатричке… Правда это или неправда, не знаю… Понятно, она нервничает, но ведет себя совершенно по-уличному… И что ты виноват… Ты… ты… Со своими антисоветскими штучками… Со своими евреями. Она зарыдала громко и грубо, но журналист, не обращая внимания, очевидно, привыкший, да и отвлеченный иным, скачал мне:
— Молодой человек, догоните Машу… Попросите вернуться… Вы молоды, резвы, может, успеете… Скажите, отец просит вернуться… Из калитки налево и вдоль забора… Это к автобусной остановке…
Я выбежал и понесся изо всех сил, довольный тем, что есть возможность не присутствовать при разгаре грубого семейного скандала, который меня всегда пугал, с кем бы и где бы что ни случалось. Да и к тому же был предлог вступить в контакт с Машей. Бегать я умею и даже люблю, и бежал довольно резво по тропке вдоль дачных заборов, но. очевидно, и Маша шла очень быстро или даже бежала, потому что увидел я ее лишь миновав дачную улицу и выйдя в поле на открытую местность. Окликать ее здесь было неудобно, поскольку множество людей шло по полю от дачного поселка к шоссе. Поэтому я побежал изо всех сил, беря правей с тем, чтобы опередить Машу и оказаться перед ней лицом к лицу. Так оно и случилось. Очевидно, вид у меня был странный, да и появление мое крайне неожиданно, потому что Маша в первое мгновение опешила.
— Маша, — сказал я, задыхаясь от бега и внезапной резкой остановки, так что сердцу моему стало так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот расшибет ее или само расшибется и сломается от бешеного своего стука. — Маша, — повторил я, делая частые паузы меж словами, ибо воздух мешал мне и было ощущение дыхания как трудной работы, которую приходилось выполнять и растрачивать на нее силы, нужные мне, чтоб сосредоточиться и удачным высказыванием повлиять на Машу. — Маша, — в третий раз, после долгой паузы, повторил
Это было хоть и неожиданно и искренне, но неинтересно и не ново. Кажется, в крайних ситуациях у меня уже вырывались подобные восклицания. И действительно, с лица у Маши исчезла растерянность, вызванная моим внезапным появлением, и обозначилась столь опасная для меня язвительная насмешка.
— Ну и что же, — язвительно-злобно сказала Маша, — если вы страдали в жизни, так обязательно должны ненавидеть евреев?…
— Маша, — сказал я, — да о чем вы… Я и сам точно не знаю своего происхождения…
— Не мелите вздор, — строго сказала Маша, — ваша антисемитская группа Щусева зарегистрирована у нас под номером вторым.
— Я давно порвал со Щусевым, — торопливо и горячо заговорил я, ибо заметил, что Маша сделала нетерпеливое движение, собираясь идти далее, — я, собственно, здесь нахожусь, потому что родители ваши хотят через меня повлиять на Колю… Чтобы и его оторвать от этих мерзавцев… Может, этого и не следует говорить, кажется, ваши родители скрывают от вас, но я уж на свой страх и риск…
— Вот как, — сказала Маша и, мне кажется, более внимательно и спокойно поглядела на меня.
— Поверьте мне, Маша, — торопливо говорил я, стремясь не упустить благоприятный момент, который, кажется, наступал, — ради вас я готов на все…
— Вот как, — повторила Маша, — а почему вы так неприятно наблюдали за мной из кустов… Мне даже страшно стало…
— Да, да, — горячо говорил я, — да, Маша, да… Я временами ненавидел… и желал… по-животному…— Кажется, у меня происходило полное нравственное самообнажение, вызванное эмоциональной горячечностью, но, к счастью, как говорится, язык мой не поспевал за мыслями и речь моя состояла из малоинтересных обрывков, ничего особенно постыдного я о себе не выболтал, хоть вполне мог, ибо под взглядом Маши чувствовал приступ полного откровения, как на исповеди.
— Ну ладно, — сказала она как-то по-отцовски, то есть с интонацией журналиста в голосе (у Маши и обороты речи, как я заметил, были отцовские). — Ладно, я вижу, вы чересчур возбуждены… Ладно… А насчет Коли это хорошо… Колю от меня прячут, от моего влияния… А ведь мальчик может совершенно погибнуть… Ведь он оказался в банде и был вовлечен туда собственными родителями.
— Ну, насчет родителей вы уж преувеличиваете, — осмелился вставить я.
— Замолчите, — капризно, по-женски топнув ногой, сказала Маша. — Вы ничего не знаете… Отец их финансировал…
— Ну, не думаю, что ваш отец антисемит, — пытался, хоть и робко и невпопад, возражать я, дабы доказать Маше с первых же совместных шагов (а я верил, что мы наконец делаем первые совместные шаги), итак, дабы доказать, что я хоть и люблю ее безумно, но в вопросах нравственных принципиален. Я знал, что Маше это должно понравиться.
— Ах, не в этом дело, — сказала Маша тихо и уже без злобы и напора (я внутренне торжествовал), — мой отец безвольный человек… А в такой стране, как Россия, безвольные люди обязательно должны прийти к антисемитизму… Ибо это то, куда несет тебя течение само собой… Вы знаете, чем-то он мне напоминает Висовина… Здесь они подобны…