Место
Шрифт:
— А идите вы все к черту, — сказал Коля, — Гоша, пойдем отсюда, они нам еще обрезание сделают.
Такого я от Коли не ожидал, и вообще я его слышал впервые в этом ракурсе. Несмотря на общение со Щусевым, я не помню, чтоб тот при Коле что-либо говорил впрямую на подобные темы (мне даже казалось, что Щусев опасается), а неприязнь Коли к пионеру Сереже Чаколинскому, который по всякому поводу употреблял антиеврейские выкрики, создавала у меня впечатление, что Коля его не любит также и по этой причине. Должен, однако, ради справедливости заметить, что Коля, конечно же, пребывал в некоем юношеском противоборстве не
Брат и сестра стояли теперь друг против друга, снова, как на даче, крайне похожие, но теперь гнев не объединял, а разъединял их.
— Так идешь, Гоша? — снова повторил Коля, но, глянув на меня, тут же заметил: — Хотя ты ведь влюблен в Машку… И черт с тобой, не буду тебе мешать…
Он бросился в переднюю, ткнулся в дверь, подергал ее, наконец справился с замком и выбежал. Я слышал, как шаги его протарахтели по лестнице и как хлопнула внизу дверь парадного. Я испугался, не обратит ли свой гнев Маша и против меня из-за публичных Колиных слов о моей влюбленности, но она эти Колины замечания опустила, словно не расслышала.
— Извините меня, — сказала Маша, — извините, что я привела сюда брата. Он еще с детства сильно искалечен духовно. Тут и я виновата, но особенно родители, отец.
— Да, — сказал Анненков, — это лишь подтверждает необходимость главную работу развернуть среди юношей.
— Согласно современным психологическим исследованиям, — сказал Виталий, — основа духовного фундамента формируется к трем-четырем годам…
— Ты хочешь сказать, что мы должны проповедовать любовь к евреям младенцам? — сказала Маша. Она была явно угнетена духовно, а значит, раздражена, да и к тому ж, как мне показалось, недолюбливала Виталия.
— Представь себе, — вступилась за своего кавалера Лира, — дети подвергаются дурному воздействию именно в семье и именно с младенчества… Я где-то читала, что когда во время кишиневского погрома 1903 года евреям забивали в голову столярные гвозди, ребята совсем младенческих возрастов были со своими родителями и некоторые даже на руках… Совсем рядом с истязаемыми жертвами.
— Зачем такие древние примеры? — сказал Виталий. — Недавно в моей школе ребята шестого класса выбили из рогатки глаз своему однокласснику еврею. А власти это дело постарались замять. Вот о чем, я считаю, надо написать листовку.
— Ребята вообще дерутся, — сказала Маша, — особенно в этом возрасте. Так что повод для листовки явно неудачный.
— Я тебя не совсем понимаю, — по-женски непоследовательно возразила Лира, — Саша (этот Саша Иванов безусловно их идейный вождь), Саша как раз всегда настаивал на том, чтоб примеры наших листовок были из сегодняшнего дня. (Уж не ревнует ли она Машу к Иванову?) Впрочем, — посмотрев на меня, сказала Лира, — впрочем, об этом не стоит при посторонних.
— Во-первых, этот человек пришел со мной, — сказала Маша (после этих слов у меня сладко заныло сердце), — а во-вторых, ты… вы забываете самую основу нашей деятельности…
— Да, да, Лира, — неожиданно поддержал Виталий Машу, может быть, в перепалке между этими двумя женщинами ощутив какое-то
— Вот и дождались, — сказала Лира. — Саша арестован, да и кто знает, что нас ждет.
— Саше предъявлено обвинение в хулиганстве, — сказала Маша, — обвинение, совершенно общества не касающееся.
— Ваш идеализм меня поражает, — сказала Лира Маше, но при этом демонстративно отвернулась от Виталия. Между ними явно назревало выяснение отношений.
— Чай остынет, ребята, — сказал Анненков и снова улыбнулся.
Началось чаепитие почти что в полном молчании. Вернее, может, и мелькали какие-то незначительные реплики, какие из приличия сопровождают обычно чаепитие в компании, но все они как бы проходили мимо меня, ибо я «вдыхал» Машу, сидящую рядом со мной. Именно вдыхал ее аромат, как бы закусывая им чай, чрезвычайно оттого вкусный и бодрящий. Так в блаженстве прошло минут десять, пока вдруг не раздался звонок в дверь, причем настойчивый и беспрерывный. Так звонят только от возбуждения в радости или в тревоге. Все переглянулись.
— Похоже, Пальчинский, — сказала Лира, — его манера.
«Пальчинский, — подумал я, — это еще кто? Значит, шестой?»
Пальчинский этот, во-первых, чрезвычайно соответствовал своей фамилии, ибо был не то что малого, но, вернее сказать, совсем хрупкого и нежного телосложения. Было ему лет тридцать, не менее, но на лице играл юношеский румянец. Ворвавшись (иначе не скажешь) в комнату, он тут же выпалил, словно боясь, что кто-нибудь похитит у него новость.
— Подтвердилось, — крикнул он, — мне удалось точно установить, что в 1940 году велись переговоры о выдаче гестапо не только немецких коммунистов, но и евреев.
На мгновение наступила тишина. И не то чтоб крайняя новость испугала людей, живущих в атмосфере политических слухов и нашептываний. Всех невольно поразило радостное возбуждение Пальчинского, сообщавшего эту ужасную новость.
— Известие о выдаче Сталиным немецких коммунистов уже фигурировало в западной печати, — сказал Пальчинский, — но насчет евреев — это впервые… Это может создать нашему обществу имени Троицкого международный авторитет…
— Не кричи, — осадил его вдохновение Виталий, — ты-то откуда знаешь?
— Я сам видел списки видных советских евреев, которых должны были передать гестапо в первую очередь… Ну, копию списков, конечно.
— А где же ты их видел? — спросила Лира.
— Видел, — сказал Пальчинский, — вернее, честно говоря, я беседовал с человеком, который их видел… Но он настолько авторитетен и заслуживает доверия, что это как бы я сам видел. Вы ведь знаете, что гестапо организовало всемирную перепись евреев, это знают все. Но то, что они потребовали статистические данные о советских евреях, это мало кому известно. А то, что такие сведения они получили, это никому не известно, и здесь уж мы можем о себе заявить… Это сведения всемирные.