Метафизика. Современное введение

Лакс Майкл Дж.

Почему они так думают? Потому что согласны с Кантом в том, что наши мысли о мире всегда опосредованы концептуальными структурами, посредством которых мы представляем себе мир. По их мнению, чтобы размышлять о чем-либо внешнем по отношению к собственным когнитивным способностям, я должен применить понятия, отражающие вещь как существующую тем или иным способом, принадлежащую к тому или иному виду или так или иначе охарактеризованную. Но тогда я схватываю не объект как он есть, существующий независимо от моей мысли о нем, а объект, мною концептуализированный или представляемый. Таким образом, объект моей мысли – это то, что (по крайней мере отчасти) является произведением концептуального или репрезентативного механизма, используемого мною в процессе мышления. Предо мною не вещь сама по себе, а вещь-в-истории, которую я о ней рассказываю, или вещь-на-картине, которую я рисую.

Однако некоторые из тех, кто прибегает к идее концептуальной модели (мы можем назвать их сторонниками теории концептуальных схем), идут еще дальше и объявляют логически противоречивой саму идею объекта, существующего

отдельно и независимо от концептуальной схемы, с помощью которой мы формируем свои представления [10] . Для сторонников этой радикальной позиции существует лишь концептуальная модель или модели. Нет ничего, кроме рассказываемых нами историй и рисуемых нами картин. То, что мы называем существованием объектов, является всего лишь чем-то, фигурирующим в истории; а то, что мы называем истиной, в которой убеждены, – всего лишь различные элементы истории, сложенные вместе или согласующиеся друг с другом.

10

См., например: Rorty R. Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton, NJ: Princeton University, 1979.

Такая более радикальная версия теории концептуальных схем является разновидностью того, что получило имя идеализма. Это позиция, которую очень сложно последовательно сформулировать. Если мы считаем, что не существует ничего, кроме сочиняемых людьми историй, то что сказать о людях, которые, предположительно, их сочиняют? Если они на самом деле существуют и сочиняют, то в мире существует что-то помимо сочиняемых ими историй, и в этом случае «существовать» означает нечто большее, чем быть героем истории. Если, с другой стороны, мы, люди, являемся всего лишь героями историй, то существуют ли на самом деле рассказываемые истории или это просто еще одна история о сочинении всех этих историй? И не является ли сама эта новая история (история о том, как рассказываются первоначальные истории) всего лишь еще одной историей?

Как я сказал, не все сторонники теории концептуальных схем разделяют радикальную позицию, о которой только что шла речь. Но даже те из них, кто допускает, что идея предмета, существующего независимо от концептуальной схемы, является логически непротиворечивой, не согласятся с тем, что какие-либо подобные предметы, которые могут на самом деле существовать, способны стать объектами метафизического исследования. Они будут настаивать, что все подобные предметы постигаются лишь посредством концептуальных структур, используемых в наших о них представлениях. Эти структуры образуют своего рода экран, закрывающий нам доступ к вещам как они есть. Следовательно, даже умеренный сторонник теории концептуальных схем станет отрицать возможность того, что хочет осуществить метафизик-традиционалист, – обретения знания о подлинной структуре реальности. Он скажет, что если бы существовал проект, отличающийся той универсальностью, систематичностью и логической непротиворечивостью, которой философы желают наделить метафизику, то этот проект свелся бы лишь к описанию наиболее общих структур нашей концептуальной схемы или схем.

Как отреагировали бы метафизики-традиционалисты на эти неокантианские представления? Вероятнее всего, они сказали бы, что если сторонник теории концептуальных схем прав, отрицая, что мир как он есть может быть объектом серьезного философского исследования, то он ошибается в том, что таким объектом может быть концептуальная схема. Главной посылкой аргумента сторонников теории концептуальных схем против традиционной метафизики является утверждение, что применение концептуальных структур при репрезентации вещей мешает нам по-настоящему получить к этим вещам доступ. Но в ответ приверженцы традиционной метафизики укажут, что при описании того, что сторонники данной теории называют концептуальной структурой, нам приходится прибегать к понятиям, и отсюда заключат, что если придерживаться принципов, исповедуемых ими самими, то это означает, что такая вещь, как описание природы и структуры концептуальной схемы, невозможна. Поэтому метафизики-традиционалисты будут утверждать, что если их представления о метафизике проблематичны, тогда то же самое можно сказать и о представлениях сторонников теории концептуальных схем. Однако метафизики-традиционалисты будут настаивать, что отсюда возможен и более глубокий вывод, а именно, что в изложенной выше теории о концептуальных представлениях есть нечто саморазрушительное. Если сторонники теории концептуальных схем правы, заявляя, что действие концептуальных представлений мешает нам постичь то, что мы стремимся себе представить, то с чего бы нам принимать всерьез их суждения о концептуальном представлении? В конце концов, эти суждения – просто новые концептуальные представления. Но это значит, что вместо того, чтобы прояснить природу действия концептуальных представлений, суждения будут мешать нам понять то, о чем они, предположительно, сообщают, – а именно, действие концептуальных представлений.

Метафизики-традиционалисты продолжат, говоря, что нам удается думать и рассуждать о вещах – о вещах как они есть, а не просто о вещах, какими они предстают в рассказываемых нами историях. Они будут настаивать, что сама идея размышления о вещах или ссылки на них предполагают существование связей между нашими мыслями и словами и независимыми от разума и языка вещами, о которых мы думаем и говорим. И они будут настаивать, что вместо того, чтобы мешать нам получить доступ к вещам, понятия, используемые

нами при мышлении, являются инструментами, позволяющими схватывать вещи, к которым они применяются. Это не экраны или барьеры между нами и вещами, а, напротив, пути, приводящие нас к вещам, позволяющие получить к ним доступ. Метафизики-традиционалисты будут также утверждать, что нет причин думать, будто с понятиями, к которым они прибегают в попытках описать для нас то, что существует, и его общую структуру, дело обстоит иначе. Они признают, что метафизики могут ошибаться и высказывать ложные суждения, но продолжат настаивать, что в данном случае риск вынесения ложного суждения не серьезнее, чем в случае любой другой дисциплины, в рамках которой мы пытаемся описать устройство мира. Дать истинное описание природы реальности может быть сложно – но отсюда не следует, будто это невозможно.

Защитники кантианской концепции метафизики будут настаивать, что поднимающиеся в этих дебатах проблемы сложнее и труднее, чем полагают метафизики-традиционалисты. И хотя мы симпатизируем метафизикам-традиционалистам, следует признать, что этот спор о приличествующей метафизике методологии упирается в гораздо более фундаментальную проблему взаимоотношений между мыслью и миром. Эта проблема затрагивает любое описание бытия и является метафизической по любым критериям. Однако она настолько важна, что не может быть разрешена во вводных разделах сочинения о метафизике. Описание взаимоотношений нашего мышления или языка с миром требует особого, обстоятельного рассмотрения; этому будет посвящена заключительная глава данной книги. Там мы подробно рассмотрим вызов, который философы-кантианцы (анти-Реалисты, как их часто называют) бросают традиционным представлениям об отношениях между мыслью и миром. Однако сейчас нам нужна концепция метафизики, которой можно бы было руководствоваться. Наша стратегия будет заключаться в том, чтобы, в качестве эксперимента, принять традиционный, докантовский подход.

Метафизика как категориальная теория

Итак, нашей целью будет описать природу реальности и показать, каковы вещи как они есть. Как мы видели, в зависимости от традиции у такого проекта могут быть разные предметы исследования. В аристотелевской традиции есть идея науки о первых причинах и идея науки, изучающей бытие как таковое. Даже если существует единая наука, соответствующая этим двум идеям, сами идеи кажутся разными – по крайней мере, на первый взгляд. Идея общей науки, изучающей существующие вещи с точки зрения их существования, соответствует тому, что рационалисты называли общей метафизикой. А главная задача, подразумеваемая идеей науки о первых причинах, соответствует той, что связана с тем подразделом специальной метафизики, который рационалисты называли естественной теологией. Кроме того, у нас есть еще два подраздела специальной метафизики: космология, описывающая изменчивый материальный мир, и рациональная психология, которая, помимо прочего, занимается проблемой «сознание – тело» и, по всей вероятности, проблемой свободы воли.

Многие вводные сочинения по метафизике придерживаются рационалистического подхода к метафизике. Действительно, в фокусе их внимания оказываются темы, которыми, по мнению рационалистов, занималась специальная метафизика. Таким образом, на авансцену выходят вопросы о существовании и природе Бога, о природе человека, проблеме «сознание – тело» и о свободе воли. Это вполне обоснованная стратегия. С XVII века все эти проблемы именовались метафизическими. Однако не менее обоснованной является и другая стратегия составления пропедевтических текстов о метафизике. В первом приближении она ограничивает круг обсуждаемых тем, оставляя лишь те, что отвечают условиям аристотелевской науки о бытии как таковом или общей метафизики рационалистов.

Можно привести ряд соображений в пользу этого подхода к метафизике. Представления современных философов о философии не соответствуют дисциплинарным границам концепции рационалистов. Темы, находившиеся в центре внимания различных разделов того, что рационалисты называли частной метафизикой, обсуждаются ныне в рамках разделов философии, касающихся не только и не столько метафизики. Например, для естественной теологии такой темой были существование и природа Бога; сегодня эти проблемы обычно рассматриваются в рамках дисциплины, которую мы называем философией религии, – подраздела философии, затрагивающего гораздо более широкий круг вопросов, чем старомодная естественная теология (эпистемологические вопросы о рациональности религиозных убеждений в целом и конкретных религиозных верований в частности, вопросы об отношениях между религией и наукой, между религией и этикой). Специалисты в области философии религии обсуждают даже вопросы, относившиеся к области, которую рационалисты называли рациональной психологией, – о выживании личности и бессмертии. Другие проблемы, изучавшиеся рациональной психологией, сегодня относятся к области, которую мы называем философией сознания. Но, хотя специалисты по философии сознания озабочены метафизическими вопросами существования и природы сознания, их также заботит и многое другое. Они ставят эпистемологические вопросы о познании наших собственных (и чужих) состояний сознания, а также проводят много времени в попытках прояснить природу объяснения в психологии и когнитивных науках. Иногда мы обнаруживаем, что они ставят вопросы о свободе воли, но эта проблема с тем же успехом может обсуждаться в еще одном разделе философии – теории действия. Современные философы обычно используют термин «метафизика» применительно к области философии, отличающейся от всех этих разделов. Поступая таким образом, они говорят о дисциплине, не слишком сильно отличающейся от той, которую рационалисты называли общей метафизикой, а Аристотель – наукой о бытии как таковом.