Метели, декабрь
Шрифт:
— А погреться нету?
— Ой! Забыла! Сдурела! — она кинулась к сундуку, достала черную, с широким горлом бутылку. — Слеза! Огонь!..
— Давай!
Он сам налил себе, наливая, заметил, что самогонки в бутылке мало, и укоризненно посмотрел на старую, но не сказал ничего, выпил одним махом, дал бутылку Цацуре. Под крепкими зубами жалобно треснул огурец. Евхим ел, хватая, точно боялся не успеть, не насытиться.
«Черный, грязный, до глаз зарос… — думала Ганна, следя за ним. — Как леший… Сел за стол и ватник не снял, а на ватнике пуд
Она следила за ним, разглядывала, не скрывая презрения и ненависти, нарочно выискивая омерзительное, уродливое в нем. Отмечала со злой радостью, с наслаждением, это приносило ей облегчение, возвращало чувство превосходства, силу свою. Полнясь все больше омерзением к нему, удивлялась, как могла когда-то послушаться уговоров, согласиться пойти за него, стать его женой, лежать с ним, этим нелюдем, на одной кровати, как она могла!
Евхим наконец заметил ее неприязненный взгляд, перестал жевать.
— Чего уставилась?! Зенки лопнут!..
— Давно не видела…
— Что, не нравлюсь? Не красивый? Не прибранный?
— Прибранный! Куда же еще!..
— «Прибранный!» — передразнил он. — Побыла бы ты на моем месте!
— Мне и мое нравится…
Лучше бы она не задевала его. Евхим, грубо выругавшись, злобно провел взглядом по кровати и вдруг резко изменился, заинтересованно, озабоченно поднял голову. Заметив его взгляд, Ганна побледнела — мигом поняла. Галька! Он увидел на постели дочку! Увидел и вспомнил!
Евхим встал, оттолкнул стол, направился к кровати. И сразу куда девалось ее, пусть внешнее, спокойствие. Бросилась наперерез ему, стала, заслоняя собой кровать, ребенка.
— Не прикасайся!
Он, ничего не говоря, попробовал отстранить ее, но она не поддалась. Ганна в упор видела настырные, помутневшие от самогонки глаза, поняла, что не остановить его, и все же сказала:
— Отойди!
Евхим с силой оттолкнул ее. В отчаянии от своей слабости, от боязни разбудить Гальку, еле удержавшись, чтобы не вцепиться в него, Ганна смотрела, как он склонился над дочкой. Возня около кровати уже почти разбудила ее, она чувствовала близкий внимательный взгляд, поморгала веками, вот-вот проснется! Но не проснулась — крепок сон ребенка за полночь! — сладко чмокнула влажными губками, отвернулась к стене.
Евхим стоял перед кроватью тихо, сгорбленный, неподвижный, со стороны можно подумать было, что дремлет. Но он не дремал, прищуренные глаза его на одичавшем лице смотрели как-то странно спокойно.
Ганна и мачеха следили за ним в тревоге — кто мог знать, что выкинет в следующий момент, особенно сейчас. А он все стоял, чтоб отвлечь его, мачеха быстрее подала на стол горячую
— Отведай вот, Евхимко!..
Он, покачнувшись, непривычным, неуверенным движением поправил одеяло, которое сползло с Гальки к ногам, и вернулся к столу. Задумчиво, неожиданно удовлетворенно проговорил:
— Моя кровь! Глушаковская!
Да, это была и его кровь, Галя была и его дочкой, что тут могла сказать Ганна! Он мог, имел право хвастаться! Прошлое, как кара, вернулось, подавило Ганну снова, наперекор ее воле словно заново связало с этим человеком. Ей хотелось кричать от обиды, от отчаяния. Доколе же он будет встревать в ее жизнь, стоять на ее дороге?
В этот момент она ненавидела его, как, может, никогда раньше: за все свое несчастье, за всю неудавшуюся, навек искалеченную жизнь!..
Евхим обвел вокруг мутным взглядом, грозно взглянул на мачеху.
— А где еще огонь?.. Горилка где?!
Мачеха неловко ответила:
— Нет больше. Оставалось немного, кот наплакал… Отдала всю…
Цацура пробовал удержать Евхима:
— Хватит и этого, Евхим! Понюхал, и довольно!.. Хватит покуда, не евши…
— Чего хватит?
— Как бы не разморило!..
— Ерунда!
Мачеха снова встретилась с требовательным Евхимовым взглядом.
— «Кот наплакал»! Скупой твой кот, старая!.. Достань еще!
— Нету, Евхимко.
— Брешешь!
Евхим, мачеха видела, не собирался миндальничать. Оценив всю серьезность положения, она заколебалась:
— Ну, пойду поищу, может…
— Поищи!
Она для приличия покопалась в сундуке и достала еще бутылку.
— Ой, правда твоя!.. Совсем забыла!..
Евхим налил себе в корец, потом дал приятелю. Цацура, однако, думал еще, пить или не пить.
— Пей! — просипел Евхим. — Покуда дают!
Цацура взял корец послушно, без охоты.
Ганна сидела на кровати, как бы прикрывая собой ребенка, видела, что они уже порядком опьянели. Она невольно удивлялась, как быстро разморила самогонка Евхима, когда-то такого здорового, крепкого. Но он не сдерживался и пил еще, теперь один, на этот раз не стал неволить Цацуру.
Пьяными, осоловевшими глазами уставившись на Ганну, Евхим вдруг поднялся и снова подошел к кровати. Она подумала, что, как и первый раз, к Гальке, и встала, приготовившись защищать малышку. Однако Евхим, качнувшись, остановился перед Ганной так близко, что она вынуждена была отклониться назад.
Он просипел:
— Одна живешь…
Как ни странно, в голосе его Ганна уловила ревность, которую он трезвым, возможно, скрыл бы. Не равнодушен к ней, ревнует еще!.. Евхим сделал шаг, собираясь сесть на кровать рядом с ней, но Ганна отвела его к стене, подальше от дочки.
— А я думал, нашла кого-нибудь…
Ганна промолчала, с настороженностью ждала, что дальше.
— Неужто ж нет?.. Охотника не нашлось?.. Н-на такую бабу?
Он и издевался, и подбирался к ней. Ганна нарочно, чтоб уколоть его, солгала: