Метели, декабрь
Шрифт:
«Только бы… — колотилось, задыхалось сердце. — Только бы все хорошо! Только бы хорошо!» Добежав до хаты, Ганна оглянулась. Ни на улице, ни за ней никого, пусто, никто не гнался. Вскочив на крыльцо, забарабанила в окно так тревожно, что в сенях испуганно закудахтали куры.
— Кто там? — мелькнуло за стеклом окна лицо. Ганна по голосу узнала: мать.
— Василь… Василь дома?
Лицо за окном поглотила темнота. «Почему отошла, ничего не ответив? Неужто стряслось уже?! Но, если случилось что, в хате не было бы так тихо! И мать
Снова застучала по стеклу нетерпеливо, настойчиво. Оглядываясь, не гонятся ли за ней, услышала в сенцах шаги, твердые, мужские, его шаги! Он дома, живой! Едва только дверь открылась, кинулась навстречу.
— Василь!
Он, в серой нижней сорочке, глядя на нее, удивленно отступил в сени. Не понимал ничего — ни этого необычного прихода ее, ни странного порыва, — и Ганна сразу опомнилась. Спал, не знает, какая беда подстерегает его!
— Василь, — выдохнула тревожно, — берегись!..
— Что? — Все было как во сне. Да когда ж он проснется!
— Евхим пришел!
— Евхим?!
Кажется, дошло до него, забеспокоился.
— Убить грозился!..
— А!..
— Отбегался, считай, сказал…
— Где он?..
Ганна неожиданно заметила на улице фигуры, которые быстро шли, почти бежали в ее сторону, кинулась к Василю.
— Идут!
Сама мигом закрыла дверь, испуганно придавила плечом на всякий случай! Крикнула ему:
— Засов задвинь!..
Он задвинул, вдруг рванулся, бросился из сеней в хату. Ганна побежала за ним.
— Что там? — сквозь сон спросила мать.
— Бандиты! Евхим!
— Ой! Боже!..
В свете, что проникал снаружи, Ганна увидела: Василь, стоя около кровати, надевал рубаху, спешил так, что не мог сразу попасть в рукав. Надев, наклонился, стал что-то искать на полу. Мать, перепуганная, в одной сорочке, соскочила с постели, засуетилась, запричитала.
— Где опорки? — не так спросил, как потребовал Василь. Ганна поразилась, когда услыхала его неожиданно холодный голос.
— А я знаю?..
В голосе матери были слезы отчаяния и страха.
— Ой, боже ж мой!.. Боже!
— Замолчи ты! — приказал он, нашел наконец опорки.
Писк калитки, торопливый скрип шагов заставили сразу всех замереть. В хате стало жутко тихо, в этой тревожной тишине только слышалось мерное, спокойное дыхание ребенка, который спал, как и раньше. Все стояли онемевшие, слушали, ждали.
Остановились, вслушивались, ждали и те, что на дворе.
— Проморгал! — раздался злобный голос Евхима.
Цацура ответил виновато:
— Я только на минуту и задремал…
— На минуту! Опередила, курва!
С минуту на дворе было тихо, будто решали там, что делать, потом рама окна застонала от ударов обреза.
— Выходи! Подобру-поздорову!
В избе молчали, ждали.
— Не выйдешь подобру, силой вытянем!.. — Показывая, что это не пустая угроза, на дворе о чем-то посоветовались, затопали. Судя по шагам, один пошел, другой остался под окнами.
Пронзительно застонали ворота в хлеву. Василь обеспокоенно дернулся, схватил под лавкой топор — скотину перережет, гад, если не отогнать, — но на пороге стояла Ганна. Взяла за руку так, что почувствовал, не пустит, знал, боится его опрометчивости. Одумался, остановился.
Шаги на дворе снова приблизились, стихли, потом на стекле вдруг вскинулся, заколебался непонятный отблеск огня. Никто не сообразил еще, что это значит, когда по стеклу раздался сильный удар и осколки посыпались на подоконник, лавку, пол. Почти сразу же за ними в темноту избы влетел искристый ком огня. В хате сразу стало светло. Освещенный багряно-красным огнем, Василь бросился на комок, старался быстрее затоптать его, не дать разойтись, осветить хату тем, кто подстерегал за окном, и в ту же минуту Ганна увидела в проеме окна голову Евхима, его косматую шапку, кончик дула.
— Василь!!
Похолодевшая от страха за него, стремясь только к одному — уберечь, предупредить, спасти, — бросилась к Василю, загородила собою, хотела крикнуть, чтоб спрятался, и не смогла, не успела: что-то с громом и огнем ударило, обожгло. Не понимая, не думая, что случилось — все, что было, представлялось ей, виделось теперь, как в бреду, — она ойкнула, покачнулась и, ослабевшая, стала медленно оседать на пол. Еще перед тем как упала, в хате снова стало темно — затоптанное сено погасло.
Уже в темноте громыхнул другой выстрел, третий. И сразу фигуры за окном исчезли, притаились, возможно, прислушивались. Заливался в плаче перепуганный, внезапно разбуженный ребенок, но никто его не успокаивал. Через выбитые стекла густо врывался морозный холод, студил хату. Василь, осторожно оглянувшись на окно, склонился над Ганной, она лежала неподвижно, как неживая…
— Пошли! Готов уже! — послышалось за окном. — Не промахнулся!
Евхим ответил не сразу.
— Подлезла, курва! Сама нарвалась!
Он, чувствовалось, злился, не хотел уходить. Оглядываясь и следя за ним, Василь услышал тихий, сдержанный стиснутыми зубами Ганнин стон. Значит, жива… Не насмерть… Но что делать?.. Цацура за окном снова нетерпеливо звал Евхима.
Тот подождал минуту, еще раз выругался и, хрустя снегом, пошел со двора. Они подались улицей к лесу.
— Боже мой… — наконец вымолвила, дрожа, Маня.
— Тихо ты! Ганна помирает!
Осторожно подняв Ганну, Василь положил ее на лавку около стола. Подсунув под голову ей подушку, спросил, куда ранило, но она словно и не слышала вопроса, не шевельнула губами. Он чиркнул спичкой, чтоб самому посмотреть, где та рана, но спичка от ветра из разбитого окна сразу погасла.