Метели, декабрь
Шрифт:
— А может, и нашла…
— Брешешь! — почуял он вранье. Евхим рванулся, сильно, уверенно обхватил ее за плечи, прижал к стене, потянулся губами. Ганна, задыхаясь, увидела перед собой, так близко, его лицо, дикие, с безжалостным, страшным блеском в расширенных зрачках красноватые глаза, которые просили, жаждали, требовали; чуть выше, на лбу, заметила густо налитую кровью тугую, вену, готовую вот-вот лопнуть. От едкого самогонного перегара, что ударил из его ощеренного рта, ей сделалось дурно. А Евхим все прижимал ее к стене, приближал горячее, бешеное лицо, колючие щеки, шею, колол намертво стиснутые, упрямые губы твердой щетиной.
Она попробовала вывернуться, вырваться, но не смогла и шевельнуться, застонала в бессильной злобе.
— Пусти! — прошептала, почти не разжимая рта.
— А если не пущу?.. — Он лез еще целовать ее.
— Пусти! — рвалась она, задыхаясь. — Отойди… Зверь… Пусти! — В ней все ширился, рос гнев, и, полная этого гнева, она пригрозила: — Пусти! Плюну!
Евхим не послушался. И Ганна в отчаянии, не сдавшаяся, но без надежды вырваться, собрав все свое отвращение к нему, плюнула в ненавистное лицо. В дикие, страшные глаза.
Евхим от неожиданности на мгновение растерялся. Большего оскорбления для него, самолюбивого, гордого, и быть не могло. Руки его сразу ослабели, но он еще держал их на ее плечах. Ганне видно было, как мгновенно изменилось его лицо, стало угрожающим, жестоким. Она понимала, что оскорбления этого он не простит, и насторожилась.
Удар кулака угодил ей в щеку. Он был такой сильный и тяжелый, что ее, как малое дитя, отбросило наискось к стене, на лавку, но она устояла, удержалась на ногах только потому, что наткнулась бедром на лавку. Опираясь на нее, понурив голову, Ганна ждала, что вот-вот последует и другой удар, но Евхим выругался и пошел снова к столу.
Она проглотила кровь, села на край лавки. Ноги, руки ее дрожали, тело обмякло. Евхим налил в корец самогонки, со злостью выпил.
— Кто?.. С кем? С кем развлекаешься?!
За Ганну ответила мачеха:
— Нет… нет у нее никого, Евхимко… Вот, — она перекрестилась.
— При муже, как сука, бегала! А теперь, без мужа!..
— Нет, Евхимко. Правда…
— Брешешь, старая! — Пришла догадка, которая всколыхнула давнюю боль, вызвала ярость. — Или, может, все тот? Дятлик все?
— Нет, Евхимко…
Но Евхим не слушал старуху. Он смотрел на Ганну, от Ганны ждал ответа — пусть отопрется, скажет, что зря он больную рану бередит. Дятлик, ничтожество, сколько неприятностей он принес Евхиму… И во всем счастливее оказался… Нет, может, он и правда ни при чем, может, зря подозревает?
Но Ганна молчала, не оправдывалась. Глядя на нее, неподатливую, чужую, не сомневался — любит по-прежнему того. Евхим скрипнул зубами так, что все обернулись на него.
— Ничего! Отбегал уже, считай!.. — услышала Ганна.
Хоть слова эти и не совсем были ей ясны, Ганна больше по тому, как Евхим произнес их, угадала страшное. Нет, сказано не просто, не попугать, Ганна и минуты не тешила себя надеждой, она хорошо знала цену Евхимовым словам! И то, что страшные эти слова касались не кого иного, а Василя, враз насторожило ее. «Отбегал? Почему отбегал?! Она же еще днем видела его. Ехал на санях, крепкий, здоровый, видела из окна… Что они с Василем сделали? Убили его?! Нет, нет, не может этого быть! Не может!!! Но почему Евхим сказал — отбегал? — пыталась она разгадать страшную загадку. — Сказал не просто — отбегал, а — считай, отбегал! Значит… как же понимать, либо уже все сделано, либо все равно не минет? Боже, неужто Василя
Он пел. И песня его была про убийство! Он бормотал с таким видом, будто и сам не знал, что поет, и не слышал своего пения, замолкал на полуслове, потом допевал. Повторял все одни и те же слова. Его, видимо, все больше размаривало — водка и тепло брали свое.
Цацура держался крепче, сидел нервно, недоверчиво поглядывал то на Ганну, то на мачеху, которая, пригорюнившись, стояла у печи, прислушивался к тишине на улице и, было заметно, ждал, не мог дождаться, когда уйдут отсюда.
— Надо идти!.. — наконец не выдержал он. — Не ровен час…
— Ер-рунда!.. Никакого тут… ч-черта…
— Поздно будет!
— Управ-вимся!..
Голова его, нестриженая, всклокоченная, лежала уже на столе. Он бормотал песню, оборвал ее и, как бы объясняя, сказал:
— Кок — и готово!..
Еще мгновение, и он уже храпел.
«Боже мой, живой он или неживой? — думала Ганна о Василе. — А может, живой, спит и не знает, что смерть возле головы!.. Надо что-то сделать! Перехитрить как-нибудь!.. Как? Их двое, здоровые, с оружием… Побежать бы к Василю, предупредить… или хоть наведаться, может, помочь надо! Но как выйти? Не пустят! Или мачеху попросить, пусть, скажет, что капусты принести хочет. Нет, лучше самой попробовать. А может, и не спит, выйти из хаты нельзя?»
Она встала, прошлась по комнате, но, как только подошла к двери, Евхим грозно шевельнулся.
— Куда? Назад!
Он не стал ничего слушать. И Ганне пришлось вернуться, села на кровать, прикрыла Гальку. Делала вид, что зевает, что хочет спать, а сама все думала, гадала про Василя, едва сдерживала себя, чтоб не броситься сейчас же к нему. Следила, видела, что Евхим уже разморен, вот-вот заснет, а все же держится.
«Черт, сна на тебя нет, чтоб ты заснул навек!» — кляла его про себя.
Долгим-предолгим казалось это ожидание. И все же не зря терпела, одолел сон и его, склонил голову на плечо и мирно засопел. Сразу и не поверила, что спит, подождала, убедилась, осторожно, на цыпочках прошла мимо мачехи, которая слова не сказала, оглянувшись, тихонько подняла щеколду, открыла дверь. Только бы не брякнуть ничем, не скрипнуть, не разбудить. Закрыв дверь в сени, послушала, в хате, как и раньше тихо.
Ах, как заскрипел снег на крыльце, промерзшие доски! Быстро соскочила в небольшой сугробчик, бросилась за угол на ту сторону, где глухая стена хаты, чтоб не идти под окнами, у которых спали они! Соседским огородом, по колени в снегу, не чуя жгучего холода, не одевшись, без платка, с расплетенными косами, выбралась на пустую, словно вымерзшую улицу, побежала в ту сторону, где виднелась хата Василя. В его хате, как и во всех других, было темно и тихо, но что ожидает ее там, за этой тишиной?!