Метелица
Шрифт:
— Прости, Григорий! После войны придем, схороним по-людски.
Близился рассвет. Отряд торопился уйти, запетлять следы, пока не началось преследование. Глухо переговаривались партизаны, фыркали кони, запряженные в сани, да слышался отдаленный волчий вой.
Савелий отвел деда Антипа в сторону.
— Вот, батя, и свиделись. Теперь кто знает, когда…
— Свиделись, — отозвался удрученно дед Антип.
— Гляди ж, будет подходить фронт — скройтесь в лесу, отсидитесь, а то угонят вас. Артемке воли не давай… Эх, и гостинчика не припас! Да, вот тебе наган от волков. Слышь, завывают. — Савелий торопливо сунул деду немецкий браунинг. — Спеши, чтобы к рассвету был дома.
— Нету Любы! — проскрипел со вздохом дед Антип.
— Как — нету?
— Вчерась ее… в Липовке… Повесили.
От неожиданности Савелий оторопел. Знать, беда не ходит в одиночку. Что-то принесет отряду сегодняшний день? Ясно одно: хорошего ждать не приходится.
— Трога-ай! — послышалась команда.
Савелий молча обнял деда, молча проводил его взглядом в темноту леса, поправил автомат на плече и пошел к землянке. Ему с небольшой группой партизан предстояло прикрывать отход отряда, о чем он в разговоре с дедом Антипом не обмолвился.
18
По весне умер Гаврилка.
После казни Любы и Куртового «познания» в подвале комендатуры его, избитого, полуживого, привезли в Метелицу и сдали на руки бабы Марфы.
Провалявшись месяц в постели, Гаврилка умер.
Никого в Метелице эта смерть по-настоящему не потревожила. За полтора военных года сельчане привыкли к тому, что насильственная смерть, самое несправедливое, что есть на земле, самое тяжелое и противоречащее природе, стала обыденным делом. И трудно было понять, что же страшнее: сама смерть или людское равнодушие к ней?
По привычке бабы поохали у колодцев.
— Преставился, болезный!
— Защитник наш, за обчество пострадал! Теперя Левон Попов зажмет.
— Не скажи, не скажи…
— И-и-и, что ты! Об упокоенном дурное… Царствие ему небесное!
— Да и то…
Узнав о смерти Гаврилки, дед Антип крякнул, насупился и долго слонялся по хате из угла в угол, пыхтя и морщась. Хотелось заговорить, но что-то удерживало, не давало раскрыть рта. Наконец выдохнул:
— Издох-таки!
С уходом отряда в Добрушские леса новости о положении на фронтах стали доходить до Метелицы с опозданием. Но они доходили. Из уст в уста, шепотом люди передавали вести о продвижении Красной Армии. Фронт приближался с каждым днем, вселяя бодрость в сельчан и пробуждая нетерпение: скорей бы, скорей! В августе узнали об освобождении Орла, Белгорода, в начале сентября долетел слух о бегстве немцев из Харькова. И покатилась немецкая армия на запад. Что ни день — то новость, и сельчане при встрече вместо приветствия стали говорить: «Ну, что там слыхать?» И этот вопрос был понятен всем.
После недолгого затишья в немецких тылах с новой силой «заговорили» самодельные партизанские мины. В ночь со 2 на 3 августа были пущены под откос эшелоны на Соколке, под Добрушем, вблизи Гомеля, подняты на воздух мосты под Липовкой и в Криучах, взорваны в десятках мест железнодорожные ветки на Калинковическом, Брянском и Минском направлениях. На Гомельщине одновременно, в течение полутора часов, были перерезаны пути, и, как узнали сельчане позже, не только на Гомельщине, но и по всей Белоруссии прокатилась волна взрывов в эту августовскую ночь. Каратели заметались по лесам и глухим деревушкам, но партизаны были неуловимы. «Большой концерт», как назвали мужики эту ночь, повторился в сентябре, но теперь уже не каратели гонялись за партизанами, а партизаны проводили дерзкие налеты на карателей, били эсэсовцев и растворялись в лесу.
Антип Никанорович прятал
— Гонют с Украины, Тимофей. Скоро — к нам. Слухай, надо готовиться. Не бойся ворога, когда наступае, бойся, когда побегить…
— Слыхали, батя, слыхали! — отвечал Тимофей с усмешкой.
— А ты не скалься! — Антип Никанорович незлобиво хмурился. — Слухай ишо. Доброе слово ушей не ломит.
С тех пор как стал Левон Попов старостой в Метелице, Антип Никанорович присмирел и не носился по деревне, как прежде, делясь с каждым встречным радостными новостями. С Левоном надо было держать ухо востро, иначе за каждое лишнее слово немудрено и в комендатуру угодить. Чувствуя близкий конец, новый староста спешил навластвоваться, наверстать упущенное. Ему не хватало простого повиновения сельчан; как и всякий хам, получив верх над людьми, он превратился в чванливого самодура, хотел лести, подобострастных улыбок, людского унижения, страха в их глазах. И добивался своего. Левона боялись не меньше немцев. Антип Никанорович избегал встречи с Левоном, старался не выходить со двора, зная, что улыбаться старосте не сможет, а это пахло недобрым. Он ждал прихода Красной Армии, жадно прислушивался к новостям и тосковал все сильнее. Ему хотелось спокойно посидеть со стариками на завалинке, потолковать о том, о сем, не шепчась, не оглядываясь воровато по сторонам; хотелось выйти в поле, слушать посвист ветра и знать, что придет сюда завтра, через месяц, через год, что не увидит вражьих машин на шляху; хотелось смеяться, когда смешно. Ведь и смеяться было опасно: «Над кем смеешься? Чему радуешься, позавчерашней диверсии на Соколке?»
В Метелице убирали огороды. Сельчане копали бульбу и тут же прятали ее, зарывая в ямы. Прятали не только урожай, но и все домашние пожитки. Готовились уходить в лес на время, пока прокатится волна фронта. Антип Никанорович вместе с Ксюшей вырыли яму в саду за густым малинником и потихоньку перенесли туда всю утварь и вещи, оставляя в хате самое необходимое.
Спокойная жизнь немецких тылов всколыхнулась и заклубилась, как пыль на шляху от сильного ветра. Не переставая двигались на запад колонны машин, полицаи суетились, бегали по деревне злые и озабоченные. 30 сентября наши войска освободили Светиловичи — первый районный городок на Гомельщине. Фронт был рядом, и Антип Никанорович решил, что пора уходить в лес.
В первых числах октября, под вечер, к Антипу Никаноровичу пришли Тимофей и Левенков. Отряхнув пиджаки, они разместились на лавке в углу трехстена. На дворе моросил дождь, да сиротливо скулил Валет. Ксюша уложила Артемку спать, и в хате стояла тишина.
— Время решать, — заговорил Тимофей, потирая озябшие руки. — Не припоздниться бы, а то и угнать могут.
— А чего решать? Пора, — оживился Антип Никанорович. — Сказывают, наши под Добрушем.
— Под Добрушем, верно, — подтвердил Левенков и закашлялся, прижимая ладони к впалой груди. Лицо его перекосилось, покрылось нездоровым румянцем, острые плечи заколыхались, топорща рубаху. — Извините, — пробормотал он виновато.
— Плох ты, мил человек, — заметил Антип Никанорович с сочувствием.
— Видимо, туберкулез. В лагере схлопотал. — Он улыбнулся. — Ничего, придут наши — подлечусь и повоюю еще.
— Харчи добрые надо.
— Да-да…
— Так что, батя, двигаем? — спросил Тимофей. — Как там старики меж собой думают?
— Ждут один другого — кому первому. Я — хоть завтра. Все собрано: одежка теплая да харчей недели на две. Хватит?
— С избытком, — отозвался Левенков. — Возьмут Добруш, считайте, Метелица — свободная.