Метелица
Шрифт:
Глаша и Лазарь растерянно остановились у порога, глядя на красивую и молодую еще женщину.
Увидев хозяев, та с радостной улыбкой вскочила с табуретки и затараторила скороговоркой:
— Вы Плетнюки, да? Я — Сашина мама, Поливанова Елизавета Вячеславовна. Будем знакомы. Лазарь Макарович? Глафира Алексеевна? Как я рада вас видеть, как я рада! — Она торопливо высморкалась, утерла глаза. — Простите, я так взволнована… Сами понимаете. Глафира Алексеевна, дайте хоть вас поцелую… за Сашеньку. Милая вы моя, слов не нахожу! Простите, я так взволнована. Сашеньку нашла, единственный он и
Глаша по бабьему обыкновению принялась успокаивать ее, а Лазарь присел к столу, не зная, что говорить, что делать. Он поглядел на Сашу, такого же светловолосого, как и его мать, с большими серыми глазами, с припухшей вздернутой верхней губой, и захотел пошутить с ним, но не решился, только сказал, указывая на конфеты:
— Духмяные…
Саша глянул на него и прошептал с хитрой улыбкой:
— А я знал, что мамка живая. Ага!
— Бреши болей, — так же шепотом ответил Лазарь и подмигнул.
— Сам бреши, — подмигнул ему в ответ Саша.
Лазарь вдруг успокоился, и страх потери приемного сына отступил от него. Казалось, и завтра, и послезавтра они с Сашкой будут вот так перемигиваться, шутливо дразнить друг друга, и никто им не помешает. Но успокоился на минуту-другую.
Глаша уже плакала вместе с Поливановой, и та хлопотала около нее, разговаривая без умолку; показала для чего-то свои документы, сунула обратно в сумочку, подбежала к сыну, расцеловала его, потом расцеловала Глашу и, тяжело дыша, уселась наконец на прежнее место. Краску с губ она стерла, пудра смазалась со щек, и теперь была простой и жалкой на вид. Только разговором и непонятными Лазарю ужимками не походила на обыкновенных баб.
— Один он у меня и остался, — говорила она. — Все погибли. Вы представить себе не можете, что такое — потерять всю семью! Думала, не переживу. Боже мой, как я вынесла все это? И вдруг отыскался Сашенька…
— Как же вы отшукали-то его? — спросила Глаша, утирая косынкой глаза.
— Вы усыновили Сашеньку, и это зарегистрировали. Остальное, сами понимаете, просто. Не знаю, как и благодарить. Вам ведь нелегко было в военное время, я понимаю… Мы этого никогда не забудем. Слышишь, сынок, никогда не забудем!
«Отымет Сашку! — резануло в голове Лазаря. — За что? Кому я плохое сделал?»
— Мы еще прошлой осенью усыновили, — сказала Глаша.
— Ага, прошлой осенью, — поддакнул Лазарь. — Целый год уже.
Он не знал, к чему Глаша сказала о времени усыновления. Может, есть какой закон, который разрешает не отдавать усыновленных детей? Им с Глашей и документы честь по чести выдали, и поздравили торжественно.
— Да-да, знаю. Но я вернулась в Гомель только этим летом. Мне еще раньше сообщили, что все мои погибли, дом разбит… Боже мой, что они сделали с городом! Ужас какой-то. Моя старшенькая, Оленька, и мама под бомбежкой… Сашенька, сынок, ты помнишь Оленьку? — Она опять заплакала, полезла в сумочку и достала порошок. — Глафира Алексеевна, милая, водички. Сердце, понимаете… Спасибо, спасибо, это сейчас пройдет. Не беспокойтесь, пустяки, уже лучше. И зачем я поехала в Ялту? Никогда себе этого не прощу! Я бы эвакуировалась вместе с мамой и детьми. Мужа перевели
— Так вы в Ялте в войну были? — полюбопытствовала Глаша.
— Нет, что вы. Крым был оккупирован. Я жила в Ташкенте. — Она тяжело вздохнула, разгладила лоб своими тонкими белыми пальцами и продолжала: — Мне дали квартирку в Гомеле, для двоих вполне приличную… Сашенька, видимо, отстал в сельской школе. Он был таким способным ребенком. Боже мой, какой он худенький! Как он, Глафира Алексеевна? Я узнала ужасную вещь… Страшно подумать… Это правда?
— Вы об чем? Тут все страшно было.
— Ну, о событиях в детдоме.
Глаша утвердительно кивнула и опустила голову.
Сашина мать встала и, хрустя пальцами, торопливо заходила по хате. Лицо ее вытянулось и застыло, как утром на дороге со станции. Теперь она не походила на простую бабу: серьезная, строгая, с вздувающимися ноздрями. Лазарь растерянно глядел, как она бегает по горенке, и боялся обмолвиться словом. Да он и не знал, что говорить. Просто ему было всех жалко: и себя, и Глашу, и Сашку, и даже эту строгую вдову; хотелось уйти куда-нибудь подальше от людей, остаться одному, выплакаться всласть, как он это иногда делал, когда бывало невмоготу. Он знал по себе, что через час-другой такого тягостного состояния начнет не любить людей, и боялся того момента. Почему боялся — не понимал, но боялся больше всего на свете и никогда не дожидался злости в себе, уходил от людей, чтобы выплакаться и вернуться потом, не желая им недоброго.
— Завтра же поведу к врачу, — заговорила гостья. — У меня есть знакомый… Неужели это опасно? Сашенька, сынок, ты не болеешь? Как ты себя чувствуешь?
— Добре, — отозвался Саша, улыбаясь во весь рот. — Нас уже возили.
— Что такое, мальчик мой? Надо говорить: «хорошо». Возьми носовой платок, утрись, ты перепачкался конфетами. Кто тебя возил?
— Тимофей Антипович.
— Кто это?
— Это наш учитель, — пояснила Глаша. — Лапицкий.
— Лапицкий? — Она повернулась к Глаше. — Тот самый, что был директором в детдоме?
— Он самый. А почем вы знаете?
— Дорогу к вашему дому спрашивала у одного мужчины! То ли Захаров, то ли как-то на «д»? Он представился, но так невнятно. Да вот здесь, недалеко от вас, он дом строит.
— Довбня Захар?
— Да-да, так, кажется. Большой такой мужчина, сильный… Так вот, он мне все и рассказал. Этот Лапицкий уже арестован, да? Ну, значит, все верно. Нет, подумайте только, какой подлец! Боже мой, и откуда такие люди берутся? Но это ему так не пройдет, обещаю вам. Он поплатится головой за моего мальчика!
— Да он же невиноватый, — обеспокоилась Глаша.
— Невиноватый! Истинный бог, невиноватый! — подхватил Лазарь. — Поклеп на человека возвели, это как же ж, а?
— Работал с немцами и невинный? Нет, Лазарь Макарович, честные люди на фронтах были и погибали там… как мой муж. Не подумайте, что я собираюсь мстить — ни в коем случае. Но я добьюсь справедливого наказания. Он свое получит! Подумать только, какой ужас! Малолетних детей… Сашеньку моего… — Она всхлипнула и прикрыла глаза платком.