Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен

Джордж Маргарет

— Заговор? Вы же, господин Кромвель, не можете назвать никаких имен.

— На самом деле могу, — рассмеявшись, возразил Крам. — Вы полагаете, что на Западе вас поддерживают лорд Абергавенни, сэр Томас Арундел, сэр Генри Паркер, сэр Джордж Кэри, некоторые отпрыски семьи Поль и славный старый сэр Джеймс Гриффит ап Хауэлл. На Севере в компанию бунтарей входят лорды Хасси и Дарси, северный лорд Дакр и граф Дерби. На Юге — ах! — там ропщут лорд Эдмунд Брэй, сэр Томас Бергойн, сэр Томас Элиот и граф Ратленд. Я никого не забыл? И сейчас вы как раз

везете от них письма леди Марии.

Встревоженный Шапюи поежился.

— Не волнуйтесь, любезный посол. Я уже прочел их… и сделал копии еще до того, как мы отправились в поход. Вы придумали хороший план. Единственной его слабостью является неорганизованность и зависимость участников. Их объединяет лишь ваше неустанное усердие — вы-то неизменно блюдете интересы Екатерины. А эти люди… Без твердого управления они не способны осуществить даже самый простой заговор.

Я жадно прислушивался. Виски развязал моим спутникам языки, и они легкомысленно выбалтывали свои мысли.

— Ваш народ поддерживает Папу и императора, — неосторожно возразил Шапюи. — В душе англичане стыдятся мнимой королевы Анны и противоправных законов короля. Во времена кардинала Уолси Англию приглашали на высочайшие европейские советы. А сейчас она выставила себя на посмешище, став бастардом среди законных государств.

Я вновь предложил ему флягу, и он невольно взял ее.

— Отнюдь. Нынче Англию стали уважать за избавление от рабских оков, от иноземных блюстителей порядка, — поправил я его.

— Когда мой отец ездил с посольской миссией во Францию и в Рим, там над ним посмеялись, — вставил Болейн. — Но теперь уже не смеются. Их время закончилось, господин Шапюи. Будущее принадлежит не Папе и не Испании, а Англии и протестантизму.

— Какому еще протестантизму? — возмутился я. — В моем королевстве не будет протестантов. Они же отъявленные еретики.

— Так же величали фарисеев, последователей нашего Господа, — присоединился к разговору юный Генри Говард.

Его по-мальчишески тонкий голос, видимо, еще не ломался.

Все с удивлением взглянули на него.

— Постыдитесь, сэр Генри, — сказал Карью. — Вы происходите из древнего и почтенного рода… Надеюсь, вы не якшаетесь с компанией выскочек нового поколения, которые готовы поддержать любые новомодные причуды вроде идей лютеранства или цвинглианства, проповедуемого безумным реформатором из Цюриха.

Он говорил тихим и кротким голосом, наверное боясь, что от любых усилий ему снова станет дурно. Выглядел Карью неважнецки.

Генри Говард улыбнулся. Несмотря на юные годы, он успел прославиться как оригинальный модник. Он щеголял в широкополых итальянских шляпах из шелка с одним пышным пером и сочинял нерифмованные, так называемые белые стихи. (Будто поэзии не нужна рифма!)

— Прошлое не очаровывает меня, — сказал он. — Оно подобно душному закрытому и замшелому склепу. А мне хочется распахнуть настежь все окна и двери…

Как и мне в его возрасте, после смерти отца…

— Французские балконные двери?

Как те, что вы завели в Кеннинг-холле? — задиристо вскинув голову, поинтересовался Уэстон.

Мне не нравился Уэстон, честно признался я себе. Уж слишком он слащав и смазлив — чего стоит одно его пристрастие к синим нарядам, которые подчеркивали голубизну его глаз, обрамленных черными стрелами ресниц. Неженка, что нетипично для англичанина.

— Да, мы слышали о нововведениях у Говардов, — сказал Кромвель, твердо глянув на Генри. — Многие разделяют ваши взгляды.

— По-моему, все мы стремимся создать нечто новое, — добавил я. — Кому-то достаточно установить французские окна. А королю надлежит думать о совершенствовании и преобразовании целого государства. Англия давно нуждалась в искусном садовнике… Он выполет сорняки, вырвет с корнем губительную поросль, изведет вредителей — кротов, змей, волков, стервятников, и тогда Англия расцветет.

Теперь все уставились на меня, а я самоуверенно продолжил:

— Чтобы насадить новый сад, нужно прополоть и выкорчевать старый. Да, это поначалу порождает хаос. Но затем установится мир порядка и красоты. — Я незаметно окинул слушателей быстрым взглядом. — Надеюсь, вы все понимаете? Мне приходится принимать жестокие меры, дабы обеспечить величие Англии, которое давно душили сорняки.

Я сделал изрядный глоток ирландского бальзама.

— Сам дьявол будет возмущаться, ища спасительную лазейку. Но я сумею отличить правду от лжи, и ради процветания Англии ничто не помешает мне свершить то, что должно…

— Вы обезумели! — вскричал Шапюи. — Вы говорите как Калигула, как любой тиран со времен фараонов. «Я сумею отличить правду от лжи»! Вы хоть сами понимаете, что сказали сейчас, вы, погрязший в заблуждениях Цезарь?

— Да, перемены вызовут возмущение, — обратился я к моим придворным, — у таких, как Шапюи, особенно. Папские приспешники и император многое потеряют, если Англия станет более сильной державой. Слишком долго чужаки вмешивались в наши дела, использовали нас, забирали наши деньги, чтобы оплачивать своекорыстные войны, выгодные Карлу, а не нам! Римский Папа годами угрожал отлучением. Император желает заполучить мое золото и мою дочь, в то время как Климент в грош не ставит мое главенство. Тьфу, говорю я! Я искореню всех вредителей до единого. Грязной падали нет места в Англии!

— Отлично сказано, — оценил Кромвель. — Полагаю, стоит объединиться ради такой возвышенной цели. Все мы остаемся англичанами, чистокровными англичанами, и желаем вернуть нашей славной стране независимость — и те, кто определенно заглядывает вперед, — он кивнул в сторону Генри Говарда и Уэстона, — и закоренелые консерваторы, такие как Невилл с его рыцарскими повадками… Эдвард, вы все еще втискиваетесь в ржавые доспехи тысяча пятьсот тринадцатого года?

— Ваш король безумен, — возразил ему Шапюи, — вот главная беда, которую вы, видимо, недооцениваете, раз несете полный вздор «во славу Англии».