Между двух миров
Шрифт:
— Американцы могут попасть в крайне неприятное положение, сэр Базиль. Мы имели все основания рассчитывать на ваше влияние…
— Мое влияние далеко не то, что было, мистер Бэдд: я старик и отошел от дел.
— Но у вас среди членов правительства много добрых друзей.
— Правительства нынче непрочны, и дружба, к сожалению, тоже. Когда порываешь деловые связи, очень скоро оказываешься в одиночестве.
Старый грек долго распространялся на эту тему: он смотрит крайне пессимистически и на собственное положение, и на современную действительность. В России утвердились большевики, и это оказывает самое отрицательное влияние на другие страны. — Такие документы, как письмо Коминтерна, — это не единственный случай, мистер Бэдд [36] !
36
Письмо
Ланни молчал и слушал, как отец прощупывает позицию этой старой лисицы по вопросу о нефтяных рынках, ценах, перспективах, а также о том, возможно ли сделать то-то и то-то, чтобы убедить британское правительство в необходимости силами своего флота оказать нефтяникам поддержку в тех странах, на которые оно имеет мандаты от Лиги наций. Робби советовал Захарову съездить в Лондон и попытаться получить необходимые гарантии; но король вооружений ответил, что ему семьдесят шесть лет и его врач ни за что не разрешит ему такого путешествия зимой.
В заключение Робби заметил мимоходом, что кое-кто из его компаньонов разочарован перспективами, которые сулила Нью-Инглэнд-Арейбиен-Ойл-Ко, и склонен отделаться от своих акций. Отец и сын с интересом ждали, что на это скажет старик. Захаров ответил, что эти лица, видимо, неправильно информированы, — в разных частях света замечаются признаки назревающих конфликтов, и, если разразится война, нефтяные акции наверняка взлетят вверх. Ланни сделал отсюда вывод, что Робби ошибся в своих подозрениях насчет Захарова, но когда отец с сыном уже уходили, старик уронил как бы случайно: если кто-нибудь из американцев действительно решит расстаться с частью своих акций, то он, Захаров, может быть, надумает купить. Ланни пришлось спешно менять свои выводы. Когда они уже сидели в автомобиле, отец сказал: — Видишь, как старый паук ткет свою паутину!
Последние слова Захарова были обращены к Ланни: — Приезжайте как-нибудь летом в Шато-де-Балэнкур взглянуть на мои картины. — И теперь Ланни спросил отца — Зачем я ему нужен?
— Постарается, по своему обыкновению, что-нибудь у тебя выведать. Будет расспрашивать, как я поживаю, что поделываю, и какие-нибудь сведения да выудит, так же как и я выуживаю у него. Он догадывается, что мы встревожены; но ты видишь — он сдержан и осторожен, не желает наживать себе врагов и если даже приберет к рукам наши акции, то сделает вид, что оказывает нам благодеяние. Вместе с тем, уже не раз кто-то делал попытки поджечь наши нефтяные промыслы.
— Разве это не причинит убытка самому Захарову?
— Главные богатства нефтяного района находятся в земле, куда огонь не может проникнуть. Но если пожаром уничтожены вышки и цистерны, то приходится снова мобилизовать большой капитал, и старик надеется, что на этом-то мы и сорвемся.
Ланни помолчал, затем проговорил: — Мне трудно смотреть человеку в глаза и при этом подозревать его в дьявольских кознях.
Отец насмешливо фыркнул — Да он такие козни строит уже пятьдесят лет! У него, наверно, есть десяток агентов, любому из которых он может сунуть сто тысяч франков и сказать: «Получите миллион, если промыслы сгорят». А потом он и думать об этом забудет.
Ланни решил про себя: «Слава богу, что я не занялся нефтью!», но, конечно, не высказал этого вслух — ни одной душе на свете не доверил бы он свои мысли. Он родился в кратере вулкана и все еще играл на его склонах, ловя ярких бабочек и плетя гирлянды из цветов; но он слышал глухой гул, ощущал запах серы и знал, что происходит в глубине.
Курт ежегодно давал концерты в «Семи дубах» и каждый раз он производил все более сильное впечатление на слушателей. В этом году его просили дирижировать в Ницце: будут исполняться его собственные симфонические произведения; это был первый успех Ланни в деле сближения между Францией и Германией, и он был счастлив и гордился музыкантом, которого поддерживал и выдвинул. Для
Приток немцев на Ривьеру все возрастал, и у Курта завелось что-то вроде светской жизни; с тех пор как он обрел новую надежду на будущее фатерланда, он стал охотнее встречаться с людьми. Он много говорил об Адольфе Гитлере и его движении; по мнению Ланни, это была самая настоящая пропаганда, но никто против этой пропаганды не возражал, так как это было нечто вполне респектабельное. Ланни заметил, что когда нацисты разговаривали между собой, то всегда о славной судьбе арийской расы, призванной править Европой; а когда их собеседники были иностранцы, на первый план выдвигалось ниспровержение красных. Этого желали те, кто обладал собственностью и прочным общественным положением, поэтому-то они и относились благосклонно к Муссолини и не могли вдоволь наслушаться рассказов о том, как он в Италии прихлопнул профессиональные союзы. Теперь они рады были слышать, что и у немцев нашелся предприимчивый и решительный человек, ненавидевший марксизм и не боявшийся бороться с ним любым оружием. Каждый в отдельности и все вместе заявляли: и нам тоже нужен кто-нибудь в этом роде.
Под влиянием Курта Бьюти понемногу превращалась в нацистку. Она старалась не показывать это сыну, но так как она набила себе голову соответствующими формулами и прониклась соответствующими чувствами, то время от времени неосторожные замечания невольно срывались с ее языка. Ланни слишком хорошо знал мать и понимал, что она не может не верить в то, во что верит ее возлюбленный; сын старался не ставить ее в неловкое положение и не вдавался в споры ни с нею, ни с Куртом. Теперь у него мало оставалось времени для его красных друзей. Он вынужден был говорить — Не приходите ко мне на дом, пожалуйста… Вы понимаете, моя семья.
Ланни с интересом наблюдал, как Розмэри относится к его причудам. Политику она понимала просто как вопрос карьеры для ее друзей, как способ получить, например, интересное назначение на благо империи в Африку, или Индию, или в Южные моря, или еще куда-нибудь в столь же отдаленное место. Это было очень важно для младших отпрысков знатных родов, ведь им предстояло самостоятельно зарабатывать себе на жизнь; у Розмэри было много таких знакомых, и время от времени она получала весть от кого-нибудь или о ком-нибудь из них и говорила Ланни: — Помнишь этого рыжего юношу, который так хорошо танцевал в «Плесе»? Он назначен секретарем при коменданте порта Галифакс, — или это был Гонконг или какое-нибудь другое место. Самая мысль о том, что можно тревожиться по поводу политических событий, не приходила в голову внучке лорда Дьюторпа: она твердо была уверена, что в Англии всегда будет существовать правящий класс и она и ее друзья будут принадлежать к нему. Ее даже забавляло, что Ланни знаком с красными агитаторами» зовет их по имени и дает деньги на социалистическую воскресную школу: ведь это так смешно и весело бывать в подобном месте и видеть, как чумазые мальчишки смотрят на тебя с обожанием. Раз Ланни, несмотря на все свои причуды, готов по первому ее слову одеваться как полагается и сопровождать ее на танцы, то пусть его считают красным. Она не возражает. Отчего бы ему и не быть красным, отчего бы ему вообще не делать все, что ему вздумается?
В апреле пришло известие, что господин Мейснер слег — у него был сильный грипп; Курт очень встревожился и решил навестить его. Впервые за восемь лет он увидится с семьей не во время рождественских каникул. Бьюти очень хотелось поехать с ним, но он, конечно, не мог взять ее в Штубендорф, а Ланни не мог сопровождать его, так как ожидал Золтана с серьезным покупателем. С грустью отпустила Бьюти своего возлюбленного: ведь годы идут, и может ли она надеяться удержать его навсегда? Но все же попытаться — это ее право, твердила она себе. Разве он не создает здесь, подле нее, ценные художественные произведения? И разве это не так же важно для фатерланда, как создавать голубоглазых желтоволосых младенцев?