Междустрочья. Сборник
Шрифт:
Но это не день, а может, и не два: слова застопорились и не шли, а он сегодня вечером намеревался посетить знакомую квартиру за пухлой тёмно-красной дверью. Можно, конечно, отложить на завтра… да хоть на неделю! Но нет, тогда можно тянуть бесконечно, а он и так уже слишком давно не бывал там.
Тем более там же заодно увидит и Машеньку. Но да, рукописи… Надо хоть перечитать их, перед тем как нести туда.
Перечитав, он, однако, заметил несколько мест определённо корявых, несколько незапланированных сбоев ритма и несколько непроизносимостей, если декламировать вслух. Он присел к столу,
Взглянув ещё раз на часы, он решил, что время уже не имеет особого значения, и, поддавшись внезапному порыву, начал про башню. Всё, что было до этого, – на самом деле ерунда и неважно, поделки; это же совсем другое, настоящее, вот что ему надо было писать вместо чепуховой игры слов. Но что-то сейчас не пошло, огоньки не загорались, всё было не так, и не так, и снова не так…
Нет, – в который раз напомнил себе Лунев, – так не пойдёт. Так не делается: наскоком, в спешке, из-за того, что запланирована встреча. Гораздо лучше сделать это после – в ночной тишине, где ничто не отвлекает и не надо ни за чем гнаться.
Он убрал ненужные бумаги, сложил нужные, в последний раз посмотрел на часы. Почти восемь. Ничего, позднее посещение – тоже хороший вариант.
Но он, наверно, где-то не там свернул по пути и довольно долго блуждал по местам почти незнакомым, поэтому подошёл к искомому дому даже позже, чем планировал. Это отозвалось каким-то неприятным чувством – будто к чему-то важному он уже опоздал и тут ничего не попишешь. Впрочем, в окне горел свет (кажется, это кухня), и Лунев вошёл в подъезд.
Дверь открыла Вероника Николаевна. Она, как повелось, была в жёлтом переднике, который придавал ей странное сходство с фронтовым бойцом в форме.
– Добрый вечер, – приветливо проговорила она, оглядывая Лунева с любопытством естествоиспытателя. – Если вы к Машеньке, то её нет дома.
– Да? А где она? – неожиданно для себя поинтересовался он.
– В театре, – Вероника Николаевна продолжала стоять в дверях и впускать Лунева, судя по всему, не торопилась. – Со своим дядей.
Ему вдруг стало понятно, что без Машеньки будет уже совсем не то: этот визит терял теперь не то чтобы смысл, но львиную долю своей прелести.
– Да я, в общем-то, не к ней, – торопливо заверил Лунев. – Я к вам, если позволите.
Смерив его всё тем же любопытствующим взглядом, Вероника Николаевна отступила от двери:
– Ну заходите.
Вероника Николаевна не нравилась ему. Несмотря на видимую дружелюбность и мирные светлые кудряшки, болтающиеся у ушей, в стальных её глазах проскальзывало порой что-то почти хищное. Казалось, ей ничего не стоит свернуть вам шею, просто она по каким-то своим причинам не будет этого делать.
Пригласив Лунева пройти на кухню, она взглянула на рукописи, которые он достал, кивнула и присела с ними к небольшому
Просмотрев, – кажется, даже не до конца – она отложила листок и, прикрыв глаза, потёрла переносицу, будто написанное причиняло ей дискомфорт физический.
– Господин Лунев, – она сняла очки и открыла глаза. – У вас есть прекрасный собственный стиль. Зачем вы подражаете?
На столь неожиданный вопрос он не нашёлся что ответить, и только глупо пробормотал:
– Я подражаю?
– Да, – Вероника Николаевна прямо и открыто смотрела на него серыми ледышками. – Поэтам Новой волны. Геннадию Ферчину, Мелиссе Таубанской… Раньше у вас это бывало эпизодически, теперь же вы злоупотребляете.
Он неловко пожал плечами, покачал головой:
– Их стихи сейчас везде на слуху, наверно, они на меня повлияли… Это получилось помимо моей воли.
– У вас такая слабая воля? – Вероника Николаевна чуть вскинула брови.
Чего она хочет, чёрт возьми?
– Мне казалось, – осторожно начал Лунев, – мне казалось, что если они на слуху, то в них должно быть что-то, что притягивает к ним… Что-то, что отвечает вкусу и побуждениям сегодняшней публики. А ведь для поэта, как мне думается, важно улавливать голос масс.
– Верно, – кивнула Вероника Николаевна. – Но это только одна сторона. Вторая же – в том, что поэт ведёт эти массы за собой. А для этого он должен быть твёрдым, как камень, как гранит, – пусть даже где-то глубоко внутри, – она скользнула взглядом по столику, по цветочным обоям на стене, по шкафчику у двери кухни. – Можно, конечно, обойтись без этого: писать сегодня одно, завтра совсем другое… По моде и вкусам. Настоящие поэты так, правда, не делают, но это тоже неплохо: публике зачастую нравится. Но вы-то, – она снова в упор посмотрела на Лунева, – вы претендуете на звание настоящего.
– Хотелось бы, – Лунев через силу выдавил улыбку.
Вероника Николаевна кивнула:
– Насколько мне видится, задатки в вас есть. Но такое ощущение, что вы почему-то не хотите использовать их в полную силу. Но, если ещё поработаете, у вас может получиться, – она улыбнулась. – Я в вас верю.
С такой улыбкой желают приятной дороги в ад.
Синий бархатный занавес тяжело струился от потолка до досок сцены внизу, и казалось: если все вдруг на минуту смолкнут, можно будет услышать, как трутся друг о друга с глухим шорохом складки ткани. Но в зале тоже шуршали, шептались, скрипели старыми откидными креслами, и какофония этих негромких звуков наполняла всё помещение.
Машенька рядом тоже шуршала, ёрзая в кресле и то и дело одёргивая оборки вечернего платья – наряда ей, видимо, непривычного. Мечеслав некоторое время наблюдал за ней с улыбкой, потом легонько тронул за руку.
– Чего так нервничаешь?
Она аж вздрогнула от неожиданности, но тут же сама смущённо улыбнулась, как бы говоря: «потому что ну вот такая я дурочка».
Мечеслав хотел ещё что-то ей сказать, но тут грянул третий звонок, свет в зале погас, и занавес, удивительно быстро для своей видимой тяжести, уполз наверх.