Мидлштейны
Шрифт:
Каждый раз, проснувшись утром, Робин думала: может, она приносит больше вреда, чем пользы? Она за свои деньги покупала бумагу и маркеры. Пыталась использовать новые методы: взяла большую жестянку (вчера для соуса к макаронам понадобились резаные томаты), наклеила на нее листок с надписью «Банка жалоб и предложений» и поставила перед классом.
— Если вас что-то бесит или расстраивает, напишите, — объяснила Робин. — Обещаю, что все прочту.
После урока она разбирала записки. Иногда попадались простые.
Кто-то спер мою ручку.
Ненавижу тесты.
Хочу, чтобы на завтрак всегда были куриные наггетсы.
Но чаще послания были печальными или злыми.
Вчера
Дома орут, невозможно спать.
Ненавижу тебя, ненавижу эти слова, ненавижу всех.
Однако Робин уехала не поэтому. По крайней мере в память ей врезалась другая причина. Ближе к концу учебного года с девчонками целую неделю просыпались искусанными. Сначала волдырей было немного, но мало-помалу и животы, и ноги, и руки покрылись красными зудящими точками. В квартире явно завелись клопы. Догадалась об этом Тереза. Она знала, как бороться с напастью: постирать всю одежду в горячей воде и вызвать службу по борьбе с насекомыми.
— А матрасы — на помойку, — сообщила девушка.
Кто предложил их сжечь? Робин? Неужели она так быстро переключилась на разрушение? Даже если мысль принадлежала не ей, она решительно поддержала затею.
Не в силах ни минуты больше оставаться в клоповнике, подруги сразу взялись за дело, матрасы пинками спустили по лестнице. Тереза в одиночку тащила диван. Барахло поволокли через парковку, по гравию, в грязный переулок за домом. Робин сбегала в ближайший магазин и купила банку керосина для зажигалок. Собрали всякий горючий хлам: старые газеты, абажур, несколько грязных коробок от пиццы… Девушки смотрели, как пламя пожирает матрасы. Пожирает этих сволочей. Стояли, почесываясь. Так вот что заслужили они, учителя Америки?
Робин посмотрела на руку, покрытую красными волдырями.
— К черту! Я уезжаю домой.
— Я тоже, — согласилась Джули.
— И я, — кивнула Дженнифер.
— А я — нет, — сказала Тереза. — Перееду к подруге. Нью-Йорк — обалденный город.
Сейчас у Робин было всего две соседки. Одна почти не появлялась, потому что жила у друга, но тайно. Что-то вроде «не будем расстраивать наших родителей-католиков, пусть нам почти тридцать, и мы явно не девственники». Другая постоянно сидела дома, потому что ходить было некуда, почти как Робин. Они снимали просторную квартиру в Андерсонвилле, [2] всего в трех остановках на электричке от частной школы, где Робин уже семь лет преподавала историю. Жизнь пошла почти сносная. Правда, иногда Робин спрашивала себя, не рано ли вернулась, ведь обратного пути не будет. Все, Чикаго. Конечная.
2
Андерсонвилль — район Чикаго.
Теперь у нее больная мать, о которой нужно заботиться.
Да и куда бы она поехала? Все равно везде жила бы одинаково. По утрам — кофе, зарядка, пять миль трусцой, душ. Потом Робин мазала лицо увлажняющим кремом, убирала с подбородка прилипший волосок, слишком сильно подводила глаза, а перед уходом поливала комнатные цветы, о которых заботилась мало, но по привычке не давала им засохнуть. Автобусом или электричкой в школу — та находилась достаточно близко, чтобы не проводить полдня в дороге, и достаточно далеко, чтобы чувствовать себя взрослой. Настоящие взрослые не работают дома. Это и не нравилось ей в Дэниеле, потому-то она и не относилась к нему серьезно. В пути Робин читала библиотечные книги — какой-нибудь роман из тех, что написаны после семидесятых. Иногда ее губы трогала чуть заметная улыбка, хотя вслух она никогда не смеялась. На уроках Робин рассказывала классу о Вьетнамской войне, увлекалась и начинала говорить о политике — без особого пыла (протестующим она, конечно, сочувствовала, но «мы должны всегда поддерживать наших солдат»). После занятий обедала с подругой, такой же острой на язычок незамужней девушкой. В столовой они садились за отдельный столик и потешались над всеми вокруг — учениками и преподавателями, однако в конце концов находили в каждом что-нибудь хорошее. Потом Робин ехала домой, заходила в магазин купить продуктов, экологически чистых и в основном вегетарианских, готовила ужин, за едой читала, водя по строчкам пальцем. Когда в комнату заходила соседка, Робин улыбалась, но тут же опускала глаза, будто в книге
Какая разница, где жить — в Денвере или Сан-Франциско, в Атланте или Остине? Она везде вела бы себя одинаково. Главное, чтобы не пришлось жечь мебель в переулке.
В конце утренней пробежки — Робин бегала быстро и возле дома сгибалась пополам, уперев руки в колени и тяжело дыша, — кожа всегда горела. Эту часть дня — время, когда она неслась во весь дух, — Робин любила больше всего.
Сейчас, сидя на барном стульчике, она свесила голову, ожидая прилива крови. Дэниел погладил ее по шее. Не стал спрашивать, в чем дело. Умница. Знает, когда лучше помолчать.
Наконец она выпрямилась. Нет, после бега ощущение много лучше, такое не подделаешь.
Дэниел и Робин снова подняли кружки, теперь — за брак ее родителей.
— Нам всем пример, — сказал Дэниел.
— Не смей!
— Выходит, операции — ничего, а развод — запретная тема? Все с тобой ясно, Робин. Старая ты, сентиментальная дура.
Она совсем не сентиментальная. Просто сердце переполнилось любовью; чувство не уходило, его нужно было куда-то деть. Робин взглянула на Дэниела, и в голову закралась подлейшая мысль: сойдет.
Она потянулась через угол барной стойки, чувствуя, как острый край впивается в живот, и поцеловала Дэниела. Получилось неловко, однако не так уж плохо.
С минуту Дэниел молчал. Его глаза ничего не выражали.
— Неплохо бы сначала поговорить.
— Вот как раз говорить тут и не о чем. Ни говорить, ни думать. Просто делай, и все.
Они вышли, не сказав ни слова.
Эди, 202 фунта
В доме Герценов помешались на Голде Меир. Отец, его друзья по университету и синагоге, несколько новых эмигрантов из России, которых он, по обыкновению, опекал, выходные напролет просиживали за кухонным столом и говорили о ней, курили, пили кофе. На тарелках лежали кусочки белой рыбы и сельди, бублики, лосось, паштеты. Яркие зеленые овощи, лопающиеся от маринада. Пирожки с вишней, покрытые волнистыми полосками подтаявшей глазури.
Зажав губами сигарету, мать возле раковины резала помидоры и лук, — пышные черные волосы высоко подобраны, на запястье всегда новый золотой браслет. Она в отличие от мужа не принимала такие вопросы близко к сердцу и синагогу посещала редко, только по большим праздникам. Десять лет назад, когда они переехали в Скоки, [3] мать вдруг охладела к религии — синагога, куда она ходила девочкой, осталась в Гайд-Парке, [4] и без связи с прошлым все это потеряло значение. Однако она поддерживала мужа и его друзей — пусть молятся от ее имени, а она позаботится, чтобы они были сыты. Ни один из этих одиноких бедолаг не уйдет из ее дома голодным.
3
Скоки — северо-западный пригород Чикаго.
4
Гайд-Парк — один из южных районов Чикаго.
Встав из-за стола, мужчины отправлялись в синагогу, приходили обратно, кто-нибудь оставался ночевать и спал, растянувшись на диване в гостиной. Израилю отовсюду грозили бомбардировки. Все считали, что если бы за дело взялась Голда, а не слабак и заика Эшколь, проблема давно была бы решена. Глядя на взрослых, Эди вспоминала стих Элиота, который учили в школе: «В прихожей дамы негодуют, о Микеланджело толкуют». [5] У нее дома негодовали мужчины, и толковали они о Меир.
5
Из стихотворения Т.С. Элиота «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока», перевод К.С. Фарая.