Мидлштейны
Шрифт:
Теперь слег отец. Кое-кто подергал за ниточки, и его положили в больницу рядом с юридическим колледжем, где училась дочь. Один русский позвонил другому, и для хорошего человека организовали отдельную палату. Эди каждый день ездила на учебу, потом — в библиотеку, а теперь к этим путешествиям прибавилось еще одно — в больницу, вверх на лифтах, по коридорам, через бесконечные двери. Она весь день проводила на ногах. Поесть забывала, не говоря уже о том, чтобы мужа искать, а ведь это, если верить Карли, ее соседке, важнее всего. (Но разве они — не феминистки? Эди не хватало сил даже спорить).
Она не жила, однако жизни в ней было все-таки больше, чем в отце. Его кожа посерела, голова усохла, и от этого уши и
А тут этот парень, с которым у нее свидание, невозмутимо рассуждает о новых ресторанах.
— Хватит спорить, давай встретимся в шесть перед общежитием? — предложила она.
— Как я тебя узнаю?
— Я — девушка, которой все равно, где ужинать.
Эди покривила душой. О еде она думала. (О мужчинах — нет. Невозможно привязаться к тому, чего не знаешь.) Раньше еда приносила ей счастье, но Эди так измучилась, что уже не помнила этой связи. Глядя в зеркало, она видела скулы, обтянутые кожей, в основании шеи проступали какие-то косточки, словно раковины, присыпанные песком. Еда стала обыкновенным топливом, чтобы можно было ходить: из общежития — в колледж, обратно, потом в больницу. Тридцать лет спустя она перестанет различать эмоции, все сольется воедино, и останутся только «чувства и еда». Пока же вкус пищи, как и вкус радости, от нее ускользал.
А тут еще этот незнакомый парень, Ричард Мидлштейн. Карли встретила его в синагоге. Он пригласил ее на свидание, не заметив, что на пальце сверкает помолвочное кольцо. Когда она помахала перед ним рукой, он смущенно и очаровательно втянул в плечи голову с густыми темными кудрями. Высокий, одет в костюм (слава богу, не хиппи, хиппи закончились), через год станет фармацевтом. Не против ли он встретиться с очаровательной девушкой? Конечно, не против! И не поленился спросить, какие блюда ей нравятся. Может, выкроишь минутку и поговоришь с ним?
— Пойдем к Джино, — предложила Эди.
— Мне там нравится, — ответил он. — Я сам из Нью-Йорка, но в Чикаго, по-моему, пицца лучше. Только не говори никому, что я так думаю.
— Мне и рассказывать некому.
Три часа спустя она ждала его, прислонившись к беленой стене общежития. Эди надела красивое зеленое платье, которое теперь болталось на ней, как на вешалке. Раньше у нее было роскошное тело, а теперь она чувствовала себя пугалом. Куда подевались груди? Их почти не осталось. Где ее формы? Их стерла какая-то неведомая сила. Она взглянула на озеро, по которому скользили парусные лодочки. Эди редко обращала внимание на то, что происходит за вереницей машин, летящих по скоростному шоссе. Две недели назад Карли отправилась кататься на яхте со своим богатым женихом и приглашала подругу с собой, но Эди отказалась, даже не дослушав. Ведь скоро она останется сиротой. Отец умирает. Первый анализ не показал ничего конкретного, но в глубине души она знала, что курение не прошло даром и платить придется не центами. Разве сироты ходят под парусом?
На улицу высыпали студенты. Все они преуспеют в учебе и жизни больше, чем Эди. У нее было столько дел, и наверстать никак не получалось. Она впервые училась всего лишь сносно. Даже не знала, каким юристом хочет стать, а пора бы с этим определиться. И с чего ей вздумалось есть пиццу с незнакомым парнем?
Волосы Эди распустила, удачная мысль — каштановые кудри соблазнительно выделялись на зеленой ткани. В ящике комода под нижним бельем она отыскала губную помаду, которая упала туда полгода назад. Эди забыла про нее не так уж случайно, словно боялась, что даже привкус косметики на губах ее расслабит.
Парень пришел в костюме (своем единственном, но Эди об этом пока не знала). Он улыбался (в час, когда Ричард встретил Эди, его лучшие дни остались позади, но он пока об этом не знал). Он был высокий, намного выше ее — с ним
— Пойдем, — сказала она.
Далеко ли они ушли? Квартал-другой, и показалась больница. Сколько шагов Эди сделала мимо, прежде чем сердце потянуло ее назад? Напрасно отец уговаривал ее встретиться с этим холостым еврейским парнем. «Какая разница, когда получишь анализ, результат не изменится», — сказал он. Однако на углу Сент-Клэр-стрит Эди встала как вкопанная, застывшая и живая одновременно. Ветер трепал подол ее платья и волосы.
«Знаешь, а мой отец перевел на английский три книги русской поэзии. Так, ради удовольствия. Даже не по работе, просто любил стихи. У меня есть эти книги, могу показать. На обложках — золотое тиснение», — вот что она хотела сказать этому парню, который сыпал шутками и трогал ее за локоток.
«Он любил мою мать и помогал людям», — вот что она хотела сказать этому парню, смотревшему на ее губы.
«Ты хоть представляешь, что такое прожить хорошую жизнь?» — вот что сказала бы Эди, владей она собой.
— Мой отец болен, — произнесла она вслух.
Все еще глядя на Ричарда, Эди махнула рукой в сторону больницы.
— Да, ты говорила.
— Есть что-то не хочется.
— Тебе нужно есть, — ласково сказал он и взял ее за плечи. — И я об этом позабочусь.
Вот так и вышло, что их первое свидание закончилось в больничной палате. На прикроватном столике лежала коробка с пиццей от Джино. Отец кашлял и смеялся над каждой шуткой Ричарда. Все делали вид, будто Эди не выходила в ванную дважды, чтобы поплакать. Эту историю она рассказала на десятую годовщину свадьбы, когда они еще немного любили друг друга.
— Он не бросил меня в трудную минуту, — сказала Эди друзьям, собравшимся в отдельном зале ресторана. — С этого все и началось.
Гости подняли бокалы. За любовь, сказали они. За любовь.
Мидлштейн в изгнании
— С одной стороны, — говорил Ричард Мидлштейн, еврей, владелец местного бизнеса и бывший житель Нью-Йорка, — нашему браку почти сорок лет, мы с женой всего достигли вместе, у нас есть дом, друзья, дети с внуками, мы участвуем в жизни храма.
Впрочем, их отношения с синагогой в последнее время разладились. По нескольким причинам, одной из которых, и не последней, стало здоровье жены.
— Я подумал о детях. Однако решил, что Робин до нас особого дела нет, а Бенни занят, ублажает свою женушку. Разве что внуки расстроятся, и то вряд ли сильно.
С другой стороны, — продолжал Ричард Мидлштейн, новоиспеченный холостяк, еще не слишком старый мужчина, респектабельный, уставший, однако не сломленный, — моя жена, конечно, умная женщина и сделала в жизни много добра, надо отдать ей должное, но она меня совсем измучила. Каждый день клевала до крови. В последнее время стало просто невыносимо, вы и представить себе не можете. К тому же она растолстела, до того что я уже не мог ее любить по-прежнему. Не поймите превратно, мне нравится, когда есть за что ухватить. Я видел, на ком женился. Но ведь она себя убивает, и день за днем — все больше. Сил нет смотреть на это. — Он понизил голос. — У нас давно уже не было супружеских отношений.